Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Из СССР в Россию - путь длиной в пятьдесят лет

– Такой стол должен быть у Тихона. Пусть Наташа его отреставрирует и подарит отцу. Я очень этого хочу! Иначе он вообще сгниет, развалится и пропадет.

Так и сделали. ТНХ как будто и не заметил перемены, только посетовал, что темнодубовый, обшарпанный, заваленный папками и нотами, из квартиры на Готвальда, куда-то исчез. В этом доме любили большие просторные столы…

Хотя о политике говорить было не принято, у меня все же иногда прорывалось. Нет-нет, да хотелось вызвать тестя на откровенный разговор. И его как-то вдруг будто прорвало:

– Не нравится? Тогда почему ты еще в этой партии?

Я вздрогнул от неожиданно резко, как приговор, брошенных слов:

– Чтобы сделать ее лучше!

Он смотрел на меня отстраненно и непривычно холодно:

– Честнее было бы выйти. – И не дожидаясь ответа, ушел в свой кабинет. А я так и остался стоять, молча глядя ему вслед. Может, лучше действительно было бы выйти в знак неприятия и протеста? Мы оба знали, что случилось бы вслед за этим. В глубине души мне казалось, что он сочувствует и принимает мои убеждения, но ни принять их, ни сказать об этом открыто он не может. Не имеет права. Потому что от него теперь зависит судьба и профессиональная карьера его товарищей. Да и его самого…

Однажды на одном из съездов композиторов в докладе Кабалевского прозвучала резкая критика Владимира Высоцкого. И я снова не выдержал. Заставил ТНХ послушать песню из фильма «Вертикаль»:

И вдруг услышал категорическое, ошеломившее меня:

– Не наш человек, индивидуалист.

Как так, не наш? И кто это «мы»? Я тогда и потом неотвязно все возвращался к этой категорической фразе. Ведь индивидуалист было в СССР ругательным словом! Почему же индивидуалист, если «не бросай одного его…"? Но, видно, что-то не вполне советское уловило чуткое ухо бойца идеологического фронта, хотя для меня и миллионов ничего антисоветского по крайней мере в этом тексте не слышалось. А если он не «наш», то кто тогда «наши»? Не те ли, кто охотятся на волков? Те, кто стреляет в спину? Кто гонит нас в колею? А этот отчаянный полу-задушенный крик «SOS – спасите наши души»? Вот в этих текстах Высоцкий точно не их. Он наш.

Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому краю

Я коней своих нагайкою стегаю, – погоняю,

Что-то воздуху мне мало, ветер пью, туман глотаю,

Чую, с гибельным восторгом – пропадаю, пропадаю!

И не надо ля-ля про то, что пил он или кололся. Смерть свою он чуял с гибельным восторгом совсем не потому… Прошло время оттепели, когда Окуджава еще пел о «комиссарах в пыльных шлемах», веря в идеалы революции. Давно был фестиваль бардовской песни в Новосибирском клубе «Под интегралом», на который мне отсоветовали ехать старые знакомые из ЦК комсомола. Намекали, что готовится расправа над безбашенным Галичем, который уже якобы перешел все границы. И улетел Галич…

И настало время Высоцкого. Он хрипел, он рвался из всех сухожилий: «Нет, все не так, ребята!!!». И вздрагивало где-то под ложечкой забитое насмерть человеческое достоинство даже у тех, кто не особенно вникал в контекст и подтекст его песен.

Не может быть, чтобы этого не чувствовал и не понимал мудрый, но осторожный руководитель Союза композиторов! Они там, в своем Союзе безошибочно уловили смену тональности, но… не поддержали. В ЦК подсказали? Отсекли, как «не наше, не советское». Не зря там хлеб едят борцы за правое дело…

Но когда в начале 80-х на меня заведут персональное дело за пьесу о Высоцком, ту, что мы напишем вместе с 10-м классом, где будет учится мой сын, Тихон Николаевич пойдет в Политбюро ЦК к Пономареву…

…О чем он думает, читая «Правду»? Клара, прочитав до него, отмечает ему карандашом что-то важное. Потом пресса уходит в растущие кипы под стол, у стены, у окна… Еще ТНХ читает депутатскую почту, которую готовит ему его депутатский многолетний секретарь неприметный и тихий Лев Вакс, по совместительству брат Клары. Иногда он показывает какие-то письма-жалобы нам.

Помню дело Задорожного, тянущееся годами. Преподаватель харьковской консерватории обвинялся в зверском убийстве 16-тилетней девочки с изнасилованием. Следователь уже осудил по этому преступлению троих, но вынужден был их отпустить после нескольких лет предварительного заключения. Теперь он вцепился в Задорожного, который даже не видел свою «жертву», но под угрозой расстрела оговорил себя. Задорожный заучивает сложную легенду, по которой он, оказывается, уже ранее состоял в связи с этой девушкой, сознается в убийстве и получает «всего» 15 лет. То, что девушка на момент убийства была девственницей, уже не важно. Адвокат, собравший доказательства фальсификации следствия, приезжает в Москву, добивается приема в генпрокуратуре и умирает от инфаркта прямо в кабинете прокурора.