Гарри Зурабян - Сошедшие с ковчега

Мысленно повторил за ним Лазорио. Его взор заскользил по сторонам. Напряжение последних часов отпускало. Чувства, порожденные ощущением происшедшей трагедии, но до того запертые глубоко внутри, делали робкие попытки прорваться наружу. Он не мог этого допустить, ведь ничего не закончилось. Однако окружающая действительность с каждой минутой и все возрастающей агрессивностью проникала в сознание. Эдмону было известно, насколько непредсказуемо и опасно подобное состояние.

Сначала замечаешь отдельные, разрозненные картинки, в которых видится что-то неправильное, уродливое, стихийное. Как жесткая накипь это оседает в памяти, порождая и множа ячейки, куда ложатся новые картинки. В итоге разум, переполненный негативом, взрывается, захлебнувшись в потоках окружающего кошмара. Сердце срывается в бешеный ритм, разгоняя по телу уже не кровь, а чистый адреналин. Нервы свиваются в тонкую, готовую вот-вот разорваться паутину. Они вибрируют и стонут, превращая человека в оголенный комок плоти, в котором к этому моменту, среди всего разнообразия ощущений, остаются только два: боль и ужас. Ибо каким бы ни был человек, ему тяжело взирать на уложенные в бесчисленные ряды обезображенные тела детей, оставаясь при этом бесстрастным и равнодушным. Сколько Эдмон не пытался, он так и не смог до конца защитить свой разум от этой страшной действительности всех земных катастроф.

Погибшие дети – наиболее сильное потрясение. Поднимается плита, а под ней – ребенок. Мертвый. Разумом понимаешь, что жизнь навсегда покинула его тело, а сердце и душа отчаянно сопротивляются. Ведь дети, как ангелы, безгрешны и невинны. Ангелы не могут умереть! – пытаешься убедить самого себя. Но это убеждение вступает в непримиримое противоречие с реальностью. Перед глазами – зримо и ясно десятки, сотни мертвых детей. Кладбище погибших ангелов…

Ангелы маленькие, а рядом – ангелы постаревшие. Дети и старики. Эдмону с трудом удавалось сохранять выдержку и держать себя в руках, когда он видел этих детей и рыдающих над ними стариков. Сердце, как набат, гулко отбивая ритм, болезненно сжималось от бессилия и тоски. К сожалению, ему не раз доводилось смотреть в пугающе расширенные глаза человеческого горя, до краев наполненные нестерпимой болью и невыразимым страданием. Страшно было видеть такие глаза у женщин. Еще страшнее – у мужчин. Но почти невозможно вынести зрелища, если боль – всеохватная, выжигающая все внутри, словно напалмом заполняет глаза стариков. Ужасно не столько ее отражение, сколько неподвижный, безжизненный взгляд, в котором ледяным осколком застыл немой, невысказанный вопрос…

За что?! Почему?!

Никто не может ответить, за что и почему им выпал такой чудовищный жребий – хоронить своих детей и внуков.

Помимо этого, были еще часы. Он затруднился бы вразумительно объяснить, отчего привычные, ординарные атрибуты человеческой жизни вызывали в нем противоречивые и неоднозначные чувства. С одной стороны часы несли в себе сугубо практические, утилитарные признаки. Вместе с тем они ассоциировались и с глобальными, непостижимыми величинами – вечность, бесконечность. Часы представлялись ему таинственными посланниками высших сущностей, призванными помочь людям пройти земной путь. Драгоценные капельки-секунды наполняли глубокий сосуд жизни, образуя ручейки-часы. Эти в свою очередь формировали дни и ночи: реки-сутки. А последние – разливались уже вширь и глубину: озера-недели, моря-месяцы, океаны-годы. Этот древнейший механизм открывал перед человеком путь к постижению смысла его существования и роли в том мире, куда он приходит и который должен будет покинуть. Механизм работает как часы! Время отмеряется. Жизнь идет. Человек существует. Но что значат разбитые, сломанные часы? Механизм разрушен. Время остановилось. Жизнь погрузилась в хаос.

Привыкнуть к виду разбитых, сломанных часов Эдмону тоже было нелегко. В нем начинал пробуждаться подспудный страх, рождавший ощущение чего-то стылого, липкого и мерзко-студенистого. Правда, за время службы он научился его контролировать. Ко всему, интуитивно он чувствовал, природа страха подобного рода, его истоки – не результат колоссальных, эмоциональных перегрузок и напряжения, что связаны с его профессией. Этот страх родился вместе с ним, пришел с первым его криком, как отголосок прежних, прожитых им ранее жизней. Где бы ни бывал Лазорио за последние годы – будь то Мексика, Италия, Сальвадор, наткнувшись взглядом на часы с замершими стрелками, в первый момент он испытывал сильное волнение. Каждый раз перед его мысленным взором начинали возникать отрывочные, но ужасные картины нездешней – не этого века и времени реальности.