Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

Мерлин вновь окутал себя чернильным облаком, никак не проявляя своего отношения к услышанному — ни согласным кивком, ни отрицательным покачиванием головы. Выслушал, встал и простился. Тщательно застегнул плащ на все пуговицы, надел свой колпак и ушел.

Форстер так и не вывел его из равновесия. И куда отправился Мерлин, он тоже не знал.

С трудом добрался он до секретера. Там лежало незаконченное письмо Терезе. Почта будет только завтра, так что он может приписать еще пару строк. Ах, кабы вернулось здоровье! Через силу написал несколько слов. Потом перо выпало из его рук.

Он таял.

Считал часы и дни, проведенные им безвылазно в этой дыре, в комнате на улице Мулен. В последний раз он проехался по Парижу в карете, а от Онфроя пришел пешком, нет, и после того выходил однажды, прошел шагов сто до перекрестка, где подобрал его Хаупт. С тех пор минуло уже три недели болезни.

По ночам, когда не мог сомкнуть глаз, он чувствовал ужасное стеснение в груди и испытывал давящий страх, что это конец, что ему уже не подняться, не выбраться отсюда. Потом опять собирал в кулак всю свою волю, заставлял себя добраться до секретера, чтобы написать хоть несколько слов своим детям, послать весточку, что он еще жив…

Но потом и этого он уже не мог.

Наблюдал себя. Он достаточно разбирался в медицине, чтобы по отдельным симптомам понять, лучше ему или хуже. Временами казалось, болезнь вот-вот оставит. По совету врачей он делал сложные компрессы из воска, масла, муки и толченых испанских мушек: считалось, что яд этих насекомых действует благотворно. И в самом деле, он чувствовал себя лучше. Прошу вас, Губер, не волнуйте Терезу. Я и вправду довольно болен, но серьезной опасности никакой.

Он попросил Малишевского достать ему шубу и повесить ее на шкаф, чтобы она призывала его поскорее встать и отправиться на прогулку. Подле нее стояли новые роскошные сапоги из лучшей кожи, какая только бывает на свете.

Когда-то он сможет в них прогуляться? По Парижу, по всем его сорока восьми районам, по его предместьям, вдоль Марны и Сены, где свечами застыли тополя, по Версалю или Фонтенбло, в зеркалах которого отражались теперь физиономии простого люда. Когда-то сможет он отправиться к Рейну, на фронт . Зима, как ни пуржила она за окном, какими черными дождями ни поливала землю, с такой шубой и с такими сапогами была ему не страшна. Ах, если бы он был здоров! Зашагал бы Гулливером по земле. Пришел бы в Конвент или в Якобинский клуб, который находился всего в десяти минутах ходьбы от его дома, повстречал бы там Камилла Демулена и Эбера и напрямую расспросил их обо всем.

Если только вы не заблуждаетесь, Жорж. Ибо это могло бы оказаться смертельным…

Стоило вспомнить эти слова, как настроение его снова портилось.

Ему, задавленному одиночеством, как горой, единственной отдушиной и отрадой были письма Терезы. Они были для него все одно что золото, драгоценные камни, жемчуг, протянутый единственным человеком, который, может быть, его еще любил. К этим страницам прикасалась ее рука! Ах, как ему хотелось домой. Одна Тереза писала ему из Германии — хотя какое там! Ведь и она тоже должна была бежать и скрываться в Швейцарии. Но ему по-прежнему представлялось, что она еще в Гёттингене или в Майнце. Он, она, дети при свечах вокруг елки. Тереза написала ему, что Розочка и Клер к рождеству выучили по собственному почину рождественскую сценку из детского альманаха, изданного Кампе. Он знал эту сценку, находил ее ужасно скучной, сентиментальной, фальшивой. Но какое это имело значение! Ведь речь там идет о любви к родителям. Розочка все время спрашивала: «А что же наш папа? Где он?» Она все верила, что он вот-вот приедет в карете, как тогда, в Травере. Когда же этого не произошло, она разревелась.

И у него слезы выступили на глазах, когда он читал письмо. Поцелуй их от меня, написал он Терезе.

Петр Малишевский сам дежурил теперь по ночам у его постели. Если я снова приду в себя, думал Форстер, снова смогу сидеть у секретера или камина, держа перед собой дразнящий лист белой бумаги, жаждущий, чтобы я покрыл его своими словами, я непременно напишу о нем, о Петре, и его родине. Он заслужил это. Ему нет и тридцати. Глубокая печаль в темных глазах на бледном лице, обрамленном светлыми волосами. Но в том, что касается революции, он по темпераменту не уступит любому французу. Он уже обдумывал, как ему присоединиться к генералу Костюшко, который, как недавно стало известно, сплотил вокруг себя патриотов, чтобы бороться за независимость своего отечества, против позора раздела, навязанного Польше ее могучими соседями — Пруссией, Австрией, Россией, против немецкого монархического сброда, поскольку на всех трех тронах восседали монархи немецкого происхождения.