Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

Он попытался встать. Простыни и подушки были в темных пятнах от пота. Мерлин меж тем поднял свой форменный плащ с пола, чтобы его куда-нибудь повесить. Как вдруг он издал возглас изумления — на полу у шкафа увидел новые сапоги.

Тут же подхватил один из них, стал мять кожу и разглядывать подошву. «Великолепный экземпляр! Понимаю теперь, Жорж, почему вы тогда отвергли мое предложение. В таких сапогах я мог бы прошагать и через Ла-Манш и добраться до самого Питта» [44] Добраться до самого Питта . — Питт Уильям Младший (1759–1806), премьер-министр Великобритании, один из организаторов военных коалиций против революционной Франции, а затем и против Наполеона. .

Он заразительно рассмеялся.

Форстер стал наивно объяснять: «Как нетрудно видеть, я их даже не обновил. Заказал на Ля Виллетт — с разрешения властей».

«Да, дружище, такие сапоги, должно быть, не только стоили немалых денег, но и потребовали высокого покровительства».

«Покровителем был Сен-Жюст — перед тем, как уехать в Эльзас».

Лишь потом он реконструировал в памяти несколько странную реакцию — лица, глаз, всего поведения — Мерлина на это имя; пока же ему было недосуг обращать на это внимание.

Вошел Тадеуш. «Вы позволите, профессор?»

«Разумеется, друг мой».

Хотелось бы добавить: ты как раз вовремя, чтобы помочь мне одеться…

Но тут молодой поляк выпалил: «Вайсенбургская линия прорвана! Пруссаки и австрийцы бегут. Генерал Гош и Сен-Жюст преследуют их, направляясь к Ландау!»

Что за день! Что это — слабость или радость заколотилась в висках, так что в глазах у него мгновенно потемнело, и он схватился руками за стол, чтобы не упасть? Просто не умещалось в голове. Хондшут и Дюнкерк на севере — ну это еще куда ни шло. Но затем и Вандея на западе. Тулон на юге. А теперь и Эльзас на востоке? Республика всюду громила своих врагов.

От прилива бодрости он даже оделся достаточно быстро.

Мерлин наблюдал за ним с непривычной для него неподвижностью. «Что я могу сделать для вас, Жорж? Подыскать вам какое-нибудь место, приличествующее вашим заслугам перед человечеством и перед революцией? Странно, что Комитет общественного спасения до сих пор не позаботился об этом. Или, может быть, вам нужна помощь, чтобы переправить жену и детей в Париж?»

А Губер? Форстер испугался. Почему он ничего не сказал о Губере? Или Мерлин ничего не знал о нем?

Как раз незадолго перед тем, как пришел к нему комиссар, он писал Терезе: если меня смущает что-либо в вашем здесь пребывании, то вовсе не наши будущие отношения. Я бы хотел иметь возможность полностью заботиться о тебе и детях, чтобы вы ни в чем не нуждались. И как же мучает меня теперь мысль, что далеко не все мне в этих планах может удаться, такие мысли всегда приходят с возрастом, и тогда начинаешь думать, что мог бы построить свою жизнь совершенно иначе…

В этих словах не было лжи. Но ему все чаще казалось, что те мечты и надежды, которые в нем жили после Травера, рассеиваются как дым перед лицом суровой действительности. А потому незаконченное еще письмо его и содержало неполную правду.

Что ответить Мерлину? Тот молча ждал, нервно перебирая пальцами.

«Антуан, прошу вас — не надо. Революция сейчас в той стадии, когда каждый должен отдать ей все и когда не до устройства личных дел».

«Вы на самом деле так думаете?»

«Да. И так я думал всегда. Теперь же — после всех этих сообщений о наших победах — особенно ».

«Только бы вы не ошиблись, Жорж. Потому что ошибки в таком деле смертельны».

Над этим ответом он долго думал и после того, как Мерлин ушел. Конечно, как и многое в эти дни, он звучал предостережением. Читал ли он газету Демулена, слушал ли речи Эбера, подчинялся ли беспрекословно Комитету общественного спасения — всегда он выбирал для себя какой-то определенный вариант отношения частного лица к общему делу, санкюлота — к санкюлотизму, якобинца — к революции. Даже если отправляться от того немногого, что в профильтрованном через чужие мнения виде поступало в его комнату, то и тогда можно было заключить, что общественная жизнь в Париже стала еще напряженнее, накаленнее, лихорадочнее, чем та, которую он знал. Победные реляции с фронтов в такой обстановке могли явиться зажженным фитилем, поднесенным к пороховой бочке. От каждого в такой обстановке требовалось сделать личный выбор. Но разве впервые возникает такой период в революции? Кто бы мог подумать еще два года назад, что во Франции будет свергнута монархия, год назад — что король взойдет на эшафот, а это уже случилось. И почему вдруг такой выбор может оказаться смертельным? Смертельным для кого ?