Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

Вот за это и проклинали его теперь в Германии. Гейне, его отец. А может быть, и Тереза?

В письме, посланном ей вдогонку из Майнца, он писал: ты, как я вижу, ни на чем не можешь остановиться полностью. По мне, так уж лучше бы ты становилась роялисткой, чем ни тем ни сем… Нужно быть или за абсолютную свободу, или за абсолютную тиранию. Третьего не дано.

Тадеуш принес ему сапоги. Он сразу взял их в руки и принялся разглядывать, придвинув светильник поближе к кровати. Красно-бурая мягкая кожа со свежим запахом дегтя. Работа превосходная, без сомнения. И голенища не слишком высоки, и отвороты соразмерны. И прошивка кажется крепкой, хоть он теперь и не может ее испытать. Подошва и каблуки такие, что любая мостовая им нипочем.

Он кивнул удовлетворенно. Что ж, теперь было в чем вернуться на землю.

Нанес визит ему в эти дни и Мерлин де Тионвилль, в связи с тем, что по старому летосчислению год 1793 истекал. Он только что вернулся из Вандеи, и хотя прическа и борода его выглядели так же лихо, как в тот день, когда они играли в жмурки у него на квартире, виски его заметно поседели.

Первая седина пробилась в них, когда Тионвилля призвали к ответу перед Конвентом за то, что он сдал Майнц пруссакам и австрийцам. Он тогда решительно заявил: это произошло в безвыходной ситуации и с единственной целью — спасти наши войска, теперь же либо мы положим к вашим ногам девять голов контрреволюционной гидры на западе нашего отечества, либо можете отправить на гильотину мою. В Лемане, где были особенно жестокие схватки с восставшими, он храбро сражался во время уличных боев, доходивших до рукопашной; победив здесь, он участвовал в преследовании остатков католической и королевской армии вплоть до устья Луары, откуда и привез известие о победе.

Он ворвался в комнату, сбросил плащ и шляпу, не дав себе труда поискать для них крючок, и прежде чем Форстер успел опомниться, он очутился в объятьях этого силача, крепко стиснувшего его больную грудь.

«Победа! Победа! Жорж, Тулон тоже наш! Наконец-то! Но что я вижу? Что это вы себе позволяете? Валяться в постели теперь, когда на нашу улицу пришел праздник?»

Мощный кашель потряс тело Форстера. Черт бы его побрал. Мерлин прав — этой минуты и он ждал с нетерпением. И вот — радость причиняет не меньшую боль, чем хворь. Ему всегда нравился этот живой, темпераментный комиссар, но сегодня он был в него просто влюблен. Он был вестником счастья. Новости прямо как в сказке: Вандея побеждена, а Тулон — благодаря младшему брату Робеспьера и какому-то артиллерийскому офицеру, по имени Бонапарт, которого никто не знал, отнят у англичан.

В шутку он просил Мерлина не задушить его. Он еще хочет жить и даже попытается немедленно встать с постели.

Политика Комитета общественного спасения оправдывалась — в этом не было сомнений. И все же в дебатах Конвента в последнее время появились какие-то новые, беспокоившие его мотивы. На столе лежали газеты, в которых сообщалось об этом. Когда он читал, у него не оставалось сомнений, что Гора расколота пополам, что противоречия между умеренным ее крылом и неистовым нарастают. Он еще отчетливо помнил тезисы Робеспьера, которыми тот обосновывал необходимость диктатуры до заключения мира: конституционное правительство имеет целью сохранение Республики, революционное правительство — создание ее основ. Революция — это война свободы против ее врагов; конституция — это режим победившей и мирной свободы… Революционное правительство берет на себя долг защиты всей нации, но это его долг перед народом, врагам которого оно не должно ничего, кроме смерти… И еще: революционное правительство должно проскочить между двух скал, между нерешительностью и безрассудством, чтобы невинность не превратилась в импотенцию, а пышущее здоровье не кончилось апоплексическим ударом. И перелет и недолет — все одно бьют мимо цели… И еще: тактика наших врагов состоит в том, чтобы расколоть нас, они добиваются того, чтобы мы уничтожали друг друга собственными руками…

Эти тезисы давно уже стали его собственным убеждением, потому-то так легко ему было беседовать с Сен-Жюстом. Но кого имел в виду Неподкупный поименно? Фабра д’Эглантена, которого упрекали в том, что он поживился на акциях Индийской компании? А может, его могучего друга и покровителя — Дантона? А с другой стороны? Эбера?