Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

Такие мысли кружились в голове его днем. По ночам он хоть и засыпал, но не испытывал облегчения. Донимали кошмары, от которых просыпался в холодном поту. В груди теснилось странное беспокойство, нервы были напряжены, как канаты, давил страх — да, впервые ощутил он страх перед смертью и мучительно искал утешения. Терпение — ничего другого не остается! Это единственное, что спасает. Он внимательно прислушивался к своим болям, и временами ему казалось, что они утихают. Разве не глуше стал этот отвратительный хриплый треск в груди? Но может, это сказывается только действие опиума.

Забыть Терезу? Едва эта мысль мелькнула в его голове, он испугался. Ежели б не надежда хоть чем-то быть полезным своей семье — одному небу известно, как тяжко надеяться, когда камнем давит полное одиночество и все, все от тебя отвернулись! — то ему здесь больше нечего было бы делать и он был бы, пожалуй, вправе требовать отставки. Ему самому ничего не нужно, кроме работы — но ради чего? Ради того, чтобы как-то держаться изо дня в день в этом безрадостном бытии? Сотни раз жизнь подсказывала ему, насколько же больше мужества требуется, чтобы жить, чем чтобы умереть. Умереть легко может любая собака. Но вот когда дьявол — а как иначе назвать этого злорадного, с хищным оскалом господина? — когда дьявол спрашивает тебя издевательским тоном: в чем же состоит оно, твое величие? Может, ты всего-навсего тщеславный шут, возомнивший, что ты лучше других, и не видящий из-за этого несправедливости, заложенной в самой природе? Что можно ответить этому чудовищу, для которого люди что спички?

О если б хватало у него сил работать! Ходить в гости, собирать у себя друзей, как некогда в Майнце, предаваться вольной беседе часа два за вином или чаем, а остальное время работать! На секретере лежал проект статьи, которую он собирался представить Комитету общественного спасения. Sur la prépondérance de la République francaise. О политическом преобладании Французской республики.

Но стоило ему остаться наедине с собой, как возникало чувство, что потолок сейчас обрушится на него. Он вперял взгляд в потолок, считал на нем трещины, вглядывался в потускневшие обои. Стены сдавливали его, и иногда он просыпался оттого, что пытался раздвинуть их, как стенки саркофага. Под двумя полукруглыми окошками, сквозь которые он мог видеть только кусочек серого зимнего неба, стоял секретер, напротив него, такого же мрачного коричневого цвета, платяной шкаф с его бельем, между ними кровать, посредине стол с креслом и стулом; по дверной же стене располагались камин и новая карта Франции с границами новоиспеченных департаментов. Вот и все, украшений никаких, а главное ни книг, ни коллекций, оставленных в Майнце, — без них он чувствовал себя здесь действительно как в гробу.

Нет, не нужно лгать себе — Тереза тоже была необходима ему не меньше книг и коллекций. Выросшая в мире интересов своего ученого отца, она с детства привыкла к атмосфере кабинетных занятий и писательства; может, это и явилось решающей причиной, почему он женился на ней незадолго до переезда своего в Вильну. А ведь совсем еще недавно перед тем, в феврале восемьдесят четвертого, он помнил точно, — тогда еще Спенер приехал и попал на смотрины, — он говорил ему, получив приглашение от брата польского короля, князя-епископа Плоцкого, что о женитьбе нечего и думать пока, разве что в дороге что-нибудь подвернется…

Чего в самом деле мог он ожидать от брака? Знал ведь или думал, что знал, сколько в нем несвободы, хлопот и неприятностей — видел же, каково приходится теперь его брату профессору, живущему на скудные подачки удельных правителей. Приходило иной раз даже в голову повенчаться с какой-нибудь юной и красивой бесприданницей из числа тех, что влюблялись в него, но он отгонял подобные мысли. Ему казалось, что они хотят выйти за профессора, а не за Георга, хотят выйти за солидного, обеспеченного человека. Он же искал, конечно, не безобразную, искал молодую, здоровую, невинную и богатую. Вовсе не настаивал на том, чтобы она была красива, умна, остроумна. Его устроило бы чуткое нежное сердце, да немного серьезности, да чтобы не была Ксантиппой. Он хотел бы жену добрую и чистую, и был уверен, что с его-то темпераментом отношения их никогда не сделались бы пресными и он никогда в жизни не обратил бы внимания ни на какую другую. Так он думал тогда и так исповедовался в письмах к Спенеру, немного даже красуясь законченной гармоничностью своих представлений.