Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

И все же он попытался вжиться в ситуацию этих двух несчастных людей и нашел, что должен был сделать это гораздо раньше. Многое открылось бы ему и оказалось бы бесценным для него не только как для ученого, исследующего жизнь своих земляков. Поденщик и служанка. Беднейшие из бедных. Дичь, дешевая добыча для дворян и их подручных, проповедующих с помощью подкупленных апостолов, что все различия между людьми естественного происхождения, что одни рождены повелевать и управлять, а другие, большая часть, подчиняться. Диво ли, что эти люди, затравленные и загнанные, находят вполне справедливым перевернуть весь мир вверх тормашками и с революционными песнями на устах да оружием в руках прогнать своих господ и мучителей? Каково было бы оказаться ему с семьей на их месте? Чтобы Розочка и Клер по графскому произволу росли как ублюдки? Даже невозможно себе представить! И все же он вполне отдавал себе отчет в том, что может вжиться в ужасное положение униженных и оскорбленных умом, но не чувствами. Слишком уж иную жизнь он вел, сохраняя как ученый и писатель известную степень свободы, хотя и лишь благодаря своей позиции меж двух социальных групп, борющихся друг с другом. Для него теперь важно было на всю свою дальнейшую жизнь определить, на чьей стороне он хотел бы сражаться.

Да, он жил по-иному… И по-иному любил? При этой мысли подстегиваемое лихорадкой воображение опять переносило его в Травер. Снова вставали над ним отвесные, готовые, кажется, вот-вот обвалиться горы. Символом мрачной угрозы всплывала в памяти гостиница.

Но потом картинки воспоминаний окрашивались в тона более светлые, так что даже суровые контуры юрского массива начинали расплываться в мягкой, переливчатой дымке. Четким и резко очерченным оставалось одно только здание. На приземистом фундаменте, с четырьмя колоннами, возносящими кверху остроугольную крышу. С тремя часто переплетенными окошками внизу и двумя — наверху. Охрой крашенный фасад, белоснежные полотняные занавески, зеленые ставни. Над всем, широко растопырив свои крылья, как для защиты, возвышалась крытая черно-серой черепицей крыша, дубовые ворота, заканчивавшие массивную стену, ограды, вели во двор, отчасти превращенный и в огород. Достопримечательной была лишь готическая надпись на фронтоне под крышей, окаймленная с двух сторон цифрами, составлявшими 1747 год, надпись сия гласила: «Злобе вышло посрамленье, Бог — за дома возвышенье».

Форстер, как только заметил этот шпрух, принял его за доброе предзнаменованье, настолько поразило его это немецкое приветствие, представшее посреди французской Швейцарии.

Но он ошибся. Тереза и он. Несчастливая звезда, всегда, видимо, стоявшая над их браком, вступила в свои права. Девственность? Не встречалась ему никогда в жизни. То ли Мейер, то ли Ружмон, но кто-то опередил его и сорвал сей цветок. Изведавший приключений юноша, после дальних странствий по Южным морям, где он кое-чего поднабрался у закаленных в схватках с сифилисом матросов и у томных, шоколадного цвета аборигенок, он и не спрашивал об этом, да, пожалуй — можно ли так сказать? — не придавал этому значения. Лишь позднее зародились и стали разъедать душу сомнения, появилось чутье обманутого мужчины, нахлынула ревность. Чопорная, по-христиански морализующая Европа снова завладела им. Он стал прислушиваться к разговорам о том, что требуется от мужчины и от женщины, особенно от нее, при вступлении в брак. Боролся с собой — ведь он думал иначе. Кроме того, вкусившие плодов просвещения дочки гёттингенских профессоров — что Тереза, что Каролина — думали также иначе. А вот Шридде и Тина… Между ними была, казалось, полная ясность, ясность света, хоть и скудно падающего в их каморку, но тем более драгоценного. Как бы он хотел сравняться с ними в этом отношении!

Бог мой, что выделывает эта проклятая лихорадка. Она так и подстегивает его мысли, навязывая мучительнейшие фантазии. То представится ему Тереза, то Каролина, то обе сразу в каком-то голом сплетении… «Цветов ли весны, плодов ли осенних взжелаю, того ль, что цветет иль что насыщенье дает, жажду ль постичь небо и землю в сращеньи — должен Сакунталой звать тебя, в этом имени — все…»

Георг, не дай возобладать хаосу! Кернер, помоги! — выдохнул он со стоном.

Юный шваб, однако, продолжал сладко храпеть.

На другое утро, после немилосердных страданий ночи, которую провел подле него, стеная о попранной своей родине и громко вопия Малишевский, он все же не выдержал, открыл флакон с опиумом. Высыпал щепоть коричневого порошка в стакан с водой и выпил. Вскоре наступило успокоение. Судороги в груди прекратились. Придвинувшись вплотную к камину с подставкой на коленях, он смог снова писать.