Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

Берлин жужжит от анекдотов и острот. Госпожа фон Арним, в чей демократический салон все жаждут получить доступ, наверняка знала большинство из них. Сколь ненадежным было снисходительное отношение, которым она, благодаря своей популярности в самых широких кругах, пользовалась со стороны полиции и цензуры, она, разумеется, отлично понимала; свобода ведь не была ей дарована; она сама ее завоевала и расширила ее рамки — своей смелостью, подчас безрассудной. Она ставила в тупик: то ли она в самом деле была наивна, то ли прикидывалась таковой, то ли вообще была прожженной бестией? А может быть, ее манера действовать по собственному благоусмотрению просто не укладывалась в категории верноподданнического мышления, привыкшего к самоцензуре?

Например, одна высокая цензурная инстанция истолковала как хитроумную уловку знаменитой писательницы то, что свою «Королевскую книгу» 1843 года она посвятила королю («Книга в дар и владение королю» — заголовок и посвящение одновременно) и тем самым избежала запрета, по всем статьям неминуемого. «О в виноградных кущах рожденная, в солнечной купели крещенная!» — так обращается расчувствовавшийся король к оторопелой сочинительнице в ответном письме; но книжку ее он только перелистал — в отличие от своего министра внутренних дел. Тот, после внимательного прочтения, видит себя вынужденным обратиться к Фридриху Вильгельму IV с письмом, коронную мысль которого, отлившуюся в бюрократическую чудо-фразу, стоит процитировать:

«Будь сия книга написана не в приличествующем узкому читательскому кругу тоне восторженного прорицания, а в доступной более обширным кругам форме простого, связного и понятного рассуждения и не способствуй склонный к необузданным фантазиям характер хотя и не обозначенной, но всем известной сочинительницы тому, что практическую верность и применимость содержащихся здесь доктрин невозможно воспринять иначе как весьма сомнительную, оную книгу надлежало бы, в соответствии с существующими законоположениями и на основании излагаемых и защищаемых в ней безбожных идей, а также на основании проповедуемого в ней прискорбнейшего радикализма, счесть за одно из наиопаснейших для общественного блага сочинений».

Этот человек не даром ел свой хлеб.

Кстати говоря, он оказался прав. Две гораздо более лаконичные брошюры, появившиеся вскоре в ответ на эту книгу, переводили «восторженные прорицания» Беттины на четкий политический язык дня. Одна, напечатанная в Берне под псевдонимом и выдержанная в иронических тонах, за четыре года до «Коммунистического Манифеста» называет коммунизм «призраком» и прямо связывает с ним автора «Королевской книги» («Итак, дьявол сбросил маску, представ нам во всем своем омерзительном обличье, и имя этому угрожающему мрачному призраку — коммунизм»). Другая, излагающая «суть и содержание» книги на 56 страницах, появляется в Гамбурге; незамедлительно следует королевский указ о конфискации и постановление Верховного центрального суда о запрете. («Девятнадцать листов компрометируют, двадцать реабилитируют», — язвят народные острословы; дело в том, что книги объемом более двадцати листов с поименованным автором не подлежат цензуре; Беттина, впрочем, и впоследствии никогда не давала согласия на то, чтобы ее имя выносили на обложку.) Для Беттины это урок: в эпохи, когда за отсутствием общественной гласности в политических вопросах (три берлинские газеты подцензурны, и потому Беттина их не читает) литература становится совестью общества, она должна быть готова к санкциям тем более жестким, чем понятнее она народу. Беттина пишет в 1844 году: «А что же еще и печатать в Пруссии, кроме душеспасительных трактатов, букварей и детских побасенок?»

Но позвольте — было ли ее посвящение королю в самом деле уловкой? Оказывается, не только ее популярность, но и ее иллюзии ограждают Беттину. Когда Фридрих Вильгельм IV, с которым многие демократы связывали радужные надежды, в июне 1840 года вступил на трон, Беттина искренне уповала на его волю и способность к радикальным преобразованиям. «Нет, не от него исходит проклятие духовного рабства!» В ее приверженности идее народного монарха есть что-то фантастическое: «Мы должны спасти короля!» Но уже полгода спустя после коронации, в декабре 1840 года, Фарнхаген фон Энзе замечает по поводу Беттины: «Она вне себя от порядков, которые тут устанавливаются, бранит всех сподвижников и фаворитов короля, ратует за свободу печати, требует конституции, света и воздуха». Однако же она совершенно серьезно (совершенно серьезно?) советует королю «вышвырнуть на свалку» — с народной помощью — «ветхую колымагу государственной машины», прогнать своих придворных и министров («этот геральдический зодиак»), духовное рабство заменить «свободою мысли» и править совместно с преследовавшимися дотоле демагогами.