Ирина Сукневич - Битва на поле Куликовом

— Я живой.

Степан взял мальчика за руку-палочку и повел. Но тут же остановился и поднял ребенка на руки.

— Как звать тебя? — спросил.

— Ерофейка, — ответил мальчик.

— И весу-то в тебе никакого нету.

Голова мальчика склонилась к плечу Степана.

— Заснул, родимый! Будешь моим третьим сынком.

Надеялся плотник увидеть живыми своих детей и жену. Вот и господь бог ему надежду подал: Ерофейку, душу живую, послал. Подходил к своему дому и все с богом разговаривал:

— За что тебе, боже, карать меня? А уж у ангелов, деток моих, и подавно нет грехов.

…Вот и изба его родная. Остановился Степан, сердце унять не может, положил спящего Ерофейку на траву, прошептал:

— Полежи-ка тут, милое дитятко. А проснешься — никуда с места не сходи!

И побежал Степан, уж и не помня себя.

Рванул дверь родного дома — смрадом пахнуло на него.

Отшатнулся Степан.

А дальше все делал в полузабытьи, как в страшном сне: рыл могилу и хоронил в ней жену и детей. Сыпал влажную землю в страшную яму. Холмик вырос над могилою…

«Господи! За что?..»

Вошел Степан в избу, из красного угла снял икону и с силой, в отчаянии бросил ее на пол. Раскололась доска на мелкие щепки. Ужаснулся Степан содеянному, бросился из избы и в беспамятстве побежал, сам не зная куда.

Остановил его крик:

— Дяденька! Дяденька!..

Оглянулся Степан — бежит к нему Ерофейка.

«Ах ты грех какой! Ведь забыл о дитятке», — подумал плотник.

Подбежал Ерофейка, остановился, назад отпрянул.

— Ты что, сынок? — проговорил Степан и испугался, страшный хрип вырвался из его горла.

— Дяденька… — Мальчик заплакал. — Ты весь белый стал… И борода, и усы, и голова белая…

— Что же теперь делать? — сказал Степан. — Давай руку.

И пошли они от этого страшного места.

Маленькой ладошке было покойно в большой, сильной руке.

Из Нижнего Новгорода пошла черная смерть и по другим городам и селам. Пожаловала непрошеная гостья и в Москву.

Тесовые кровельки великокняжеского дворца то шатром высоким поднимаются, то вдруг надуются, как бочки, то луковкой островерхой в небо упрутся, а осиновые дощечки, что кроют башенки, своим серебряным блеском спорят со свинцовыми листами большой кровли. Хитрецы-умельцы разукрасили дворец резьбой, расписали яркими красками. Весело глядит дворец! Из одних покоев в другие ведут крытые переходы и лестницы. И такой же дворец, если не краше, у матери Дмитрия княгини Александры. О ее богатстве рассказывают дорогие стекольчатые окна, золоченая крыша…

Но хозяйка дворца в черном платье. В том страшном одеянии, которое говорит: в доме покойник. Рвет на себе волосы княгиня: забрала черная смерть младшего сынка. То плачет она по Иванушке, то неистово молится, чтобы спас бог от смерти старшего ее сына, Дмитрия.

А Дмитрий томится в своем тереме, как птица в золоченой клетке: не велел митрополит всея Руси Алексий никого впускать к нему — ни бояр старейших, ни отроков княжеских. Даже мать, княгиню Александру, не допускают к сыну. Поберечь надобно великого князя Дмитрия, спасти!

Много дней плакал Дмитрий по Ивану. И после смерти брата охватил его страх за всех близких, горячо любимых им людей.

«А что, как умрет и маменька, и владыка Алексий, и двоюродный брат Володимер?» — думает Дмитрий, и от ужаса темнеют глаза князя. Он знает, что на кладбищах уже нет места для новых могил.

«А если и я умру?..» Каждый день, молясь о близких, он молится и о своей жизни. Молится и надеется жить.

А через два месяца после смерти Ивана в ночь, когда на дворе бушевала метель и страшно завывал ветер, умерла от черной смерти и великая княгиня Александра.

В это жестокосердное время молятся люди московские: дома у себя, кладя поклоны перед образами, в церквах, набившись в них тесными толпами и не ведая, что так передают они болезнь друг другу… Молятся москвитяне: «Господи! Сохрани тех, кто еще жив!..» Молятся, закрывая глаза умершим, отпевая их в церквах.

Молится и старый митрополит Алексий, благодарит бога за каждый прожитый Дмитрием день. Но молитвы не снимают тревоги. И поэтому он то вспоминает травы, что от болезней хранят, то листает греческие лечебные книги, то берет евангелие, когда-то им переведенное с греческого языка и собственноручно переписанное. Снова и снова читает его, ища откровения божия, науки.

Сальная свеча оплывает все больше и больше, а чтение то и дело перебивается мыслями, воспоминаниями.