Ирина Сукневич - Битва на поле Куликовом

И видит он себя двадцатилетним юношей в Богоявленском монастыре. Все свое время, кроме молитв, проводил он в чтении и изучении священного писания. Как спокойно и блаженно было тогда на душе у инока [7] Инок — монах. Алексия.

Всплывает в памяти митрополит Феогност, который взял Алексия после двадцати лет монашеской жизни и книжного учения к себе на святительский двор. Двенадцать лет заведовал там Алексий судебными делами церкви.

И тогда на душе было спокойно и мирно: знал, что ему делать и как быть.

…Рассеянно листает митрополит Алексий евангелие. Новое воспоминание, яркое, временем не замутненное, заставляет быстрее биться сердце. То было в 1355 году, когда, возвращаясь из своего путешествия на поставленье в митрополиты к патриарху в Константинополь, он был застигнут бурею на Кафиньском [8] Кафиньское — Черное море. море. И сейчас перед внутренним взором серое от туч небо, ставшее черным, зловеще пересекают его из края в край молнии, и грохот грома сливается с воем ветра… Огромные валы вздыбленного моря снова и снова обрушиваются на их утлый кораблик, который так скрипит, вот-вот рассыплется, опрокинется…

…Он помнит себя, горячо молящегося, дающего богу обет построить монастырь в честь святого или праздника того дня, в какой они, если бог смилостивится, достигнут берега.

И Алексий построил обетный Спасский монастырь близ Москвы, на берегу реки Яузы.

А теперь в этом монастыре ученик Сергия Радонежского Андроник каждый день отпевает умерших от черной смерти.

Князь Дмитрий Иванович сидит взаперти в своем тереме, и Юрка, сын сапожника, тоже сидит взаперти. Отец всей семье запретил из избы выходить. Добрый погреб под полом кормит и поит.

День и ночь думает Юрка о своем друге Доронке, умоляет отца:

— Я только на баньку взлезу, одним глазком гляну: жив ли?

Не разрешает отец…

И однажды, когда все в избе спали после обеда, ослушался Юрка: осторожно открыл дверь, перебежал двор, вскарабкался на крышу баньки, посмотрел на усадьбу кузнеца и обмер…

Видит Юрка: стоит у дома своего его друг Доронка.

— Доронка! — закричал Юрка. — Не заболел ты?..

— Нет, — тихо ответил Доронка. — С голоду помираю. Батюшку с маменькой, Евфросинью и дитятку ее давно черная смерть забрала… Увезли их. А мне выходить не велено было.

И не помнит Юрка, как во двор кузнеца прыгнул с баньки, как схватил друга за руки и привел в свою избу. Опомнился от крика матери:

— Батеньки! Свят! Свят! Что же деется?..

Тут и сапожник с полатей вскочил, увидел друзей — и не стал бранить сына, все понял, приказал:

— Мать, топи печь, кипяти воду! Полную кадку наливай!

Парили Доронку в горячей воде со всякими травами. Потом кормили, потом спать уложили. И проспал Доронка два дня и две ночи. Мать Юркина слезы утирала, глядя на него.

— У нас пока будешь жить, Доронка, — сказал сапожник. — А подрастешь — переселишься в свой пустой дом, ремесло своего родителя продолжишь. Зело оно потребно и князю, и боярам, и простым людям. — А детям моим ты теперь брат родной.

Как ни свирепствовала черная смерть на русской земле, но и она обессилела: ушла в другие края, а может, и совсем отступилась от своего страшного дела.

И, как память о ней, стоят на земле русской не села, а селища, не деревни, а пустоши, и нет там ни одной живой души…

Князья заспорили о наследствах — владениях умерших от черной смерти родственников. К пустошам потянулись новопоселенцы, мечтающие тяжкую долю сменить на лучшую.

Среди них оказались Фетка с Тришкой, те самые, что спалили усадьбу Михаила Юрьевича. Не сыскали их тогда стражники. Скрывались долго поджигатели по дальним деревням и лесам. А теперь, когда многие земли опустели, и они пытают свое счастье.

Уговаривает Фетка Тришку уйти в Москву: не найдут там их, больно людно в граде. А Тришка боится, тянет Фетку подальше от больших дорог. Так и расстались они. Фетка в Москву подался, а Тришка шел, сам не зная куда, пока не набрел на пустошь, которая совсем недавно была деревнею. И жилье, два двора, еще целы.

Вошел Тришка в сарай, увидел соху с железными сошниками и полицей [9] Полица — специальное приспособление на сохе для отвала земли. , и заныла его душа по пахоте. Поглаживает то правый, то левый сошник, руки дрожат от волненья. Трогает полицу железную. Так и видится: отваливает она в сторону пласт землицы-матушки…

«Глубоко можно пахать такой сохой», — хозяйственно размышляет Тришка. Оглядывается по сторонам… Тут и борона, и косы, серпы, вилы, деревянные грабли. Будто смотрят на него, ждут рук крестьянских.