Лариса Шкатула - Казачья доля - воля-неволя

– Нет, – усмехнулся старший. – Царское помилование мне вышло… А куда ты меня ведешь-то?

Семен с подозрением взглянул на брата: что произошло в его отсутствие? Неужели из-за него у семьи отобрали их дом, и теперь все Гречко живут… в какой-нибудь убогой землянке?

– Да, к отцу потом сходим. Его есть, кому утешать…

Это что-то новое. Никогда прежде Григорий не отзывался о родителе… с пренебрежением. Семену даже тревожно стало. Отец и мать! Вот кто первый должен его увидеть. И почему Гришка говорит только об отце. Нет, нужно разобраться со всем немедленно!

– Пусть вначале Люба порадуется, – твердил Гришка и как маленький тянул его за руку.

Семен скорее от растерянности продолжал идти за младшим братом. Сначала к Любе… Но дом Бабкиных тоже остался позади.

– А как же мама, она живет у Любы?

– Ты разве не знаешь? – Григорий от удивления остановился посреди дороги. – Мама больше двух лет как померла. Мы тебе писали.

– Я ничего не получал, – глухо пробормотал Семен, совершенно неготовый к такой страшной новости. – Мама умерла?!

– Умерла, – вздохнул Гришка. – Так быстро, никто не успел и…

– Приготовиться, – машинально подсказал Семен.

Новость его оглушила. Сколько дней на каторге он представлял себе, как подходит к родному дому, и навстречу ему выбегает мать, обнимает, целует, смеется от радости, и вот… Даже теперь он почему-то идет не домой, а увлекаемый младшим братом неизвестно куда.

– Все! – рассердился Семен, – если ты мне тотчас не объяснишь, что случилось, почему ты ведешь меня на край станицы, я дальше не пойду.

– Ну, Сема, – протяжно сказал Гришка, – ну, я хотел, чтобы ты сначала увидел…

– Что я должен увидеть?

– Посмотри туда, видишь…

– На Сорочьем пригорке кто-то построился?

– Красивый дом?

– Дворец!

– Люба наша построилась! – выпалил Гришка и торжествующе взглянул на старшего брата, словно этот дом выстроил он.

– Люба? – Семен от неожиданности опять остановился, соображая. Этот красивый каменный дом – построила его сестра? – А где она деньги взяла?

– Так их же вахмистр привез, после Бабкина остались, и те деньги, что ты передал. Они до сих пор у отца…

В голосе парубка послышалось недовольство. Наверняка ему хотелось что-то и для себя, но жизнь повернулась так, что он остался вроде не у дел. Конечно, Люба взяла его в свой дом, поит-кормит, но Сема ему – родной брат, в то время как тетка Матрена со своими тремя детьми не оставляла Гришке никакой надежды.

Семен мог бы сказать, что деньги добыл он и поделил их, чтобы не обижать семью погибшего, но и сам устыдился своих мыслей. Жалеть теперь о своем же добром деле!.. А то, что деньги у отца, так у кого же они и должны быть?

Наверное, Гришка это прочел в его глазах, потому что пояснил.

– В доме теперь кто заправляет? Тетка Матрена, отец ее во всем слушается и деньги твои ей отдаст, глазом не моргнет. Люба хотела взять их у него взаймы – дал всего пять золотых!

– Думаешь, он и мне их не отдаст?

– Может! – горячо заверил Гришка. – Такая баба, как она, запросто может казака воли лишить. Он при ней и пикнуть не смеет.

– Думаешь, она его бьет?

– Не знаю, а только сам увидишь – нашего отца теперь не узнать.

– Потому ты меня к Любе и ведешь?

– Она тебя, знаешь, как ждет! Все время приговаривает, что, вдруг тебя раньше отпустят? Как в воду глядела! Она говорит, что если бы смогла нам с тобой заменить маму…

Гришка закашлялся и отвернулся, помолчал, но тут же вновь оживился.

– Ты бы видел, у нее все в доме, даже этот, как его… нужник! Такой белый… фанянсовый. И вода прямо в доме.

– Никогда бы не думал, что Люба сможет все деньги пустить на такое дело! – пробормотал Семен. – Любая бы казачка на ее месте их за образа положила, на черный день.

Дорога к дому, тоже мощеная камнем, была словно мост через чернозем, каким славилась Млынка. По обе стороны от металлических кованых ворот были высажены в ряд небольшие елочки. А посреди круглого, присыпанного подтаявшим снегом бассейна, возвышалась скульптура юной девушки, чуть склонившей к плечу озорную головку.

– Вот это, да! – только и смог прошептать Семен, отмечая, как открываются большие парадные двери, и по мраморной лестнице сбегает знакомая фигурка сестры в наброшенном на плечи полушубке.

– Сема, Семушка! – она с разбегу зарылась лицом в его серяк, смеясь и всхлипывая. – Я знала, я верила, что тебя отпустят…

Она на мгновение оторвалась от него, чтобы взглянуть в глаза.