Лариса Шкатула - Казачья доля - воля-неволя

– Может, и правда у мамы что-то болит.

– Надо ее в Екатеринодар везти, – солидно проговорил Гриша.

А Семен опять виновато подумал: если бы он своей поездкой не ввел семью в дополнительные расходы, то можно было бы мать и в самом деле в Екатеринодар повезти.

В день отъезда на службу, на подворье у Гречко собралась уйма народу. Сестра Любаша прибегала накануне – у нее дома тоже был переполох, отправлялся на службу муж Василий.

Хотя уряднику эти сборы были не впервой, но тоже занимали много времени.

Люба расцеловалась со старшим братом и, убегая, шепнула:

– Братику, еще на майдане увидимся!

Семен с отцом и с Гришкой вымылись в бане, казак надел все новое и чистое. До того просмотренное отцом с особой тщательностью. Он пальцами прощупал каждый шов гимнастерки, с помощью Зои Григорьевны все отгладили и отпарили – будущим воинам предстоял долгий путь до Екатеринодара.

Пришел со своей жинкой, бабой Людой, дед Онисим, крестный Семена. Пришел крестный Гриши – Петро со своей Пелагеей, и с бандурой, на которой исполнил очень длинную казачью песню:

Конь боевой с походным вьюком

У церкви ржет: кого-то ждет.

В ограде бабка плачет с внуком,

Молодка возле слезы льет.

А из дверей святого храма

Казак в доспехах боевых,

Идет к коню из церкви прямо

С отцом в кругу своих родных… 10 10 Стихи А.Туроверова

Пришли дядья Семена, каждый принес с собой то кисет, то платок вышитый – раз уж у племянника жены не было.

Зоя Григорьевна из последних сил сдерживалась, чтобы не зарыдать во весь голос. Она надела на шею сыну ладанку со святой землей и веточкой полыни, и не могла сдержать дрожь в руках. «Сыночек, родной, куда ж я тебя на погибель отправляю!»

Все станичники были уверены в том, что со дня на день начнется война. Правда, гадалка раскинула бобы и сказала:

– Вернется твой сын, Зоя, не бойся, живой вернется…

Она открыла, было, рот, чтобы сказать что-то еще, но так и не сказала, только повторила:

– Живой, это точно!

И все равно холод дурного предчувствия не уходил из души Зои Григорьевны. Но она не могла позволить себе, показывать свое горе станичникам. Разве у нее одной сын на службу уходил?

Всей родней Гречко направились в храм, куда уже стягивались другие уходящие на службу казаки, шли к исповеди и причастию. А потом уже с провожающими вместе слушали молебен о заступничестве святых в службе.

Что еще оставалось Зое Григорьевне – только молиться. Она и молилась, с безумной надеждой вглядываясь в лики святых: а ну, как подадут какой-нибудь знак, успокоят ее обещанием своего заступничества.

Семен взнуздал коня, мать вынесла из хаты икону Николая-угодника. Сын, поцеловав образ, спрятал его в свою походную суму. Перекрестила она Семена, а в голове все стучало: «Не увидимся мы больше, не увидимся!»

– Мама, ты не переживай, я вернусь! – ответил на ее мысли сын.

– Конечно, вернешься! – поддержал его отец.

Михаил Андреевич запрягал в линейку кобылу Симку, добронравную и ходкую, чтобы вести всех на майдан. Подворье Гречко было последним на улице, так что пока они ехали по дороге к станичной площади, к ним прибивались все новые и новые станичники, все знакомые друг другу. Здоровались. Вскоре к майдану подъезжали уже десятка полтора верховых, обмундированных во все новое, казаков.

Где-то играла гармошка.

На майдане собрались все отправляющиеся на службу казаки. Если кто из женщин и плакал, то втихомолку, потому что горевать по поводу ухода на службу не полагалось. Это ж тебе не простые рекруты, которые тянули жребий. Тяжкая солдатская доля выпадала примерно одному из десяти. Казаки – достигшие двадцати одного года, годные к службе, уходили служить все. Да и разве не для этого родились они на свет божий?

А потом над площадью прокатилось громкое:

– Стройся!

В последний раз урядники и офицеры бросали взгляд на казаков: все ли в порядке? Проходили мимо строя, не упускали ни одной мелочи.

– Пуговицу застегнуть! Шашку в ножны!

Вторая команда была:

– Прощайтесь!

Тут уже можно было сп е шиться, выпить стопку на дорогу. В последний раз поцеловать родных и близких.

Услышав команду «Прощайтесь!», Люба подошла к коню, на котором сидел муж, и тронула повод.

– Вася!

Подняла к нему зареванное лицо. Она плакала и по Василию, и по брату, и по своей несчастной жизни.

– Любашка!