Лариса Шкатула - Казачья доля - воля-неволя

– Наверняка остались. Только кто ж нам те записи покажет? Что с возу упало, то пропало… А насчет иногородних… – майор вздохнул. – Вот скажи, что мы за народ такой? В дальнюю даль едем освобождать чужих славян, а когда свои славяне приходят жить на наши земли, готовы их со свету сжить. И ведь не болгар, не сербов, своих же русских!

– Так ото ж!

Казаки невесело посмеялись.

– Говоришь, Россия вступит в войну? – спросил после паузы Павлюченко.

– Вступит, куда деваться! Мы, известное дело, защитники всех угнетенных. Да и негоже сильному соседу безучастно наблюдать, как слабого обижают…

В это же самое время в семье Гречко тоже происходило свое собрание.

После ухода из дома Любы, Зоя Григорьевна будто сникла. Ей казалось, что она выгнала дочь, которая уходить не хотела. Чего, в самом деле, надо было так быстро выдавать ее замуж? Может, кто получше Бабкина бы нашелся? Семнадцать лет! Еще годик-другой могла бы погулять.

Получилось, что на дочь Зоя Григорьевна перенесла свое раздражение от жизни, которую не она себе выбрала, и усталость от этой жизни, и подкрадывающуюся болезнь. Все свои страхи на Любу перевесила. Видела же, как девочка сидела на свадьбе сама не своя. Смотрела на мать так жалобно, что у Зои Григорьевны сердце сжималось.

Вернувшаяся с собрания семья Гречко сидела за столом, странным образом, будто придавленная грузом вины за то, что никто из семьи не мог откликнуться на призыв старого вояки.

Волонтеры. Какие такие волонтеры! У Михаила Андреевича сердце стало болеть, – боец из него теперь никудышный. Семен на действительную службу и так уходит…

А вот у Бабкиных старший брат, которому недавно стукнуло сорок лет, в добровольное войско записался, как ни рыдала над ним жена Лидия. У них самих было уже восемь детей, и что же теперь, все на плечи бедной женщины?

Главное, что они вынесли с собрания, это неизбежность войны. То, что майор вербовал добровольцев, говорило: не сегодня-завтра Россия официально вступит в войну, и станица опустеет. Только успели привыкнуть к льготе, к тому, что казаки в большинстве своем живут в станице, и вот н а тебе, в один момент все кончится!

Муж Любы, хоть и на льготе, а начнется война, и он уйдет вместе с другими казаками. Война, она и есть война. Никто не знает, вернется ли муж дочери обратно. А если Люба уже беременна? Ничему не успела ее Зоя Григорьевна научить. Останется дочь одна с ребенком… Конечно, свекор со свекровью помогут, а только ничего хорошего, в семнадцать лет вдовой остаться… Подумала так, и оборвала себя: еще беду накличет!

– Сема, мы с мамой посовещались и решили, купим тебе хорошую винтовку, – сказал отец, положив на стол натруженные рабочие руки. – Новую.

Не так давно, они почти сторговались, договорились купить у старого казака тульскую винтовку выпуска сорокового года.

– Вы не бойтесь! – говорил он. – Она хоть и старая, а все время в порядке содержится. Я ее смазываю, перебираю, как будто завтра война. И прошу за нее совсем немного, она большего стоит!

Семен чувствовал себя не очень хорошо, понимая, что своей жизнью у горцев он ввел семью в немалый расход. Почти все обмундирование для него пришлось покупать заново.

И он произнес, как клятву:

– Я все верну!

– Что ты, сынок! – мягко заметила Зоя Григорьевна. – Нам с отцом так мало надо.

– У нас еще Гриша есть, – напомнил ей Михаил Андреевич, который, в отличие от жены, старался относиться ровно ко всем детям.

Сердце Зои Григорьевны щемило. Семочка уйдет на войну, и его там убьют! Она глухо застонала.

– Ты чего, мать, болит что? – обеспокоено глянул на нее муж.

– Мама! – Гришка, выходивший из комнаты вслед за братом, остановился в дверях, почему-то не к матери метнулся, а уцепился за шаровары брата. Старенькие, в которых тот ходил дома.

– Ничего, это я так, будто тоска на сердце упала.

Не было у нее такого ощущения, что погибнет Семен на войне, но то, что после его ухода на службу, им не суждено будет увидеться, как-то в голове промелькнуло…

– Опять ты до срока парня отпеваешь! – досадливо крякнул Михаил Андреевич. – Что за привычка!

Пришли братья в свою комнату расстроенные, как если бы мать своим стоном провела над их привычной счастливой жизнью жирную черную черту.

– Сема, тебя не убьют? – прильнул к нему Гришка, как будто старший брат единственный мог остановить сгущавшуюся над семьей тучу.

– Не слушай ты никого! – откликнулся старший брат.

Но получилось, будто под словом никого он имеет в виду мать, и поправился.