Роберт Лоу - Лев пробуждается

— Графиня, — неживым голосом обронила монашка, и тогда Изабелла сжалилась.

— Крепкий был удар, — сказала она. Монашка поглядела на нее, как пришибленная крыса, потом налево и направо. И наконец перешла к стене, высоко подняв светильник и удовлетворившись, снова обернулась к Изабелле.

— Это место, — прошептала она настолько тихо, что Изабелла едва расслышала, — проклято. Есть скрытый способ следить, — указала на стену, в которую только что вглядывалась, и тени от светильника бешено заплясали у нее на лице. — Ему это нравится. Все женщины его.

Изабелла ощутила внезапную убийственную дурноту, ибо знала упомянутого монахиней «его» и терпела его компанию с той самой поры, когда он увлек ее с пылающего моста в Стерлинге. Тогда он показался ей демоном, и хотя здравый смысл и более яркий свет показали, что он просто темнолицый мрачный человек, первое впечатление было не так уж далеко от истины.

— Сэр Роберт Маленфонт, — произнесла она, и монашка затрепетала так, что свечное сало пролилось ей на тыльную сторону кисти, но девушка даже не поморщилась.

— Все женщины к его утехам, — неожиданно провозгласила она и полувсхлипнула. — Их доставляют сюда и больше не выпускают.

Изабелла вспомнила марающий взгляд глаз Маленфонта, когда тот разглядывал ее уже при свете. Они вспыхнули, как погребальные костры, как только он прознал, кто она такая, и Изабелла невзлюбила его с этого же момента, хотя он и не подавал ей повода, обращаясь с ней безупречно вежливо.

Глядя, как монашка суетится во тьме, Изабелла присела на лавку. Сальная свеча потрескивала. Графиня старалась не дать раздавить себя одиночеству, сознанию, что отсюда она сможет выйти лишь для возвращения к Бьюкену. Пыталась не думать о Брюсе, но тщетно, и это лишь усугубило гнетущее бремя, пригнувшее голову к груди. Пыталась не расплакаться, не сумела.

Потом, к собственному изумлению, подумала о Хэле Хердманстонском.

А в главной трапезной настоятельница слушала, как визгливо смеются ее подначальные, разгорячившись от вина, принесенного их благодетелем, стоявшим наполовину в тени, наполовину в кровавом свете канделябров.

— Обеспечьте ей пищу, вино и безопасность, — повелел сэр Роберт Маленфонт. — И держите подальше от этих гарпий.

— Она что, особая? — поддела настоятельница, и Маленфонт улыбнулся.

— Графиня. Признаю, из Шотландии, зато важная. Могущественного рода сама по себе, да еще породнилась с другим.

Подавшись вперед, он чуть ли не уткнулся клинком своего острого, укутанного тенью лица в ее лицо.

— Особая, как ты говоришь. Стоит своего веса в шиллингах, так что содержи ее в холе и неприкосновенности.

И тут же взял ее жесткими пальцами за подбородок.

— В неприкосновенности, — повторил. — Я не хочу, чтобы хоть одна из твоих подопечных коснулась грязными пальцами этого лона.

Настоятельница отпрянула от него, хотя сердце ее загрохотало, когда он сдернул с нее покрывало и провел пальцами по ее покрытому щетиной скальпу; такая стрижка возбуждала его, и потому она не давала волосам отрастать. От страха и вожделения ее дыхание вырывалось короткими полувздохами; она знала, что он перегнет ее через единственное кресло в комнате, закинет серую рясу ей на голову и возьмет, ворча и пыхтя, как пес. Он поступал так каждую Мессу Христову со столькими монахинями, сколько позволят силы и крепленое вино.

Это и отталкивало, и яростно притягивало ее.

Хердманстон, Восточный Лотиан

Пепельная среда, март 1298 года

Хэл следил за плугом с крыши квадратной постройки Хердманстона, чувствуя, как зудит измазанный золой лоб. Его согревало не только солнце, но и счастье, ведомое всякому в первый день Великого поста при виде полей, выворачиваемых наизнанку, как постель.

За плугом шагал тятя Уилла Эллиота, а двое его братьев метались туда-сюда, прикапывая вытащенных червей обратно в землю и следя за дерганьем хвоста вола, сообщающим, что навоз на подходе, чтобы остановить упряжку и вывалить драгоценный груз в борозду.

Земля была, как свежеиспеченный хлеб: потрескавшаяся от мороза корка, напоенная водой таяния и дождей, согретая солнечной неделей конца февраля и рассыпающаяся крошками, дышащая лихорадочно копошащимися дождевыми червями, — крохотными плугами, взбивающими ее в мягкую постель для овса и ячменя.

Чайки верещали, нож плуга толкал комья на отвал, свежевывернутая земля вздымалась большой волной, переворачиваясь и падая в борозду. Внизу Псаренок пытался научить послушанию терьеров — тявкающих егозистых вертихвостов — и, судя по смеху окружающих, не очень-то в этом преуспевая.