Виктор Иутин - Кровавый скипетр

Со скрипом проезжали мимо телеги, в которых, залитые кровью и раздетые донага, лежали убитые русские воины. Поодаль их укладывали друг на друга в вырытую яму, кою уже забивали обильно сухой травой, ветвями деревьев. Медленно и густо пополз вверх дымок, вскоре пламя взялось, и противно запахло паленой плотью. Приспустив стяги, воины угрюмо стояли вокруг этого погребального костра, кто-то рыдал, кто-то крестился. А над полем, где оставались лежать убитые рыцари и лошади, уже кружили голодные птицы.

Войско же вышло на Фелинн, одну из главных и мощных крепостей ордена, обороной которой командовал бывший магистр ордена, престарелый Фюрстенберг. Именно в то время, когда длилась эта тяжелейшая осада, в шатер Адашева заглянул ратник, сообщив, что задержали «чудного старика», который, мол, к Алексею Федоровичу прибыл «от супруги». В волнении Адашев выскочил из шатра, уже понимая, кто приехал к нему, и оказался прав.

– Мефодий! – радостно выкрикнул он, радуясь внезапному появлению хоть одной родной души здесь, и бросился старику на шею. Воспитатель крепко обнял Алексея, но радости встречи, словно, не испытывал, и Адашев невольно подумал, что это сказалась усталость, ибо лицо у Мефодия было мрачным.

– Беда, батюшка Алексей Федорович, – выдохнул он, пряча глаза. Улыбка медленно исчезала с лица Адашева, и первым делом он подумал о Насте.

– Зайдем, – выдохнул он и повел старика в шатер. Там Мефодий поведал о приезде в дом Адашевых царских людей, предупредивших хозяев о том, что костромские земли у них будут отобраны.

– Говорят, мол, имения твои, Алексей Федорович, переписаны будут на Ивана Шереметева Меньшого, почитай, родича Захарьиных.

Адашев подавил в себе волну бешенства и унял клокочущий внутри гнев. Теперь они лишали его и родных земель, дома, в коем он вырос! И первая мысль: «Далеко ты зашел, Данила Романович!»

– С землями разберусь, ничего! – выдохнув и нервно растирая ладони о колени, проговорил Адашев. – Скажи, как Настя? Настя как?

Мефодий снова опустил глаза, переминал в руках нагайку. Алексей застыл в ожидании, уже предчувствуя что-то страшное.

– Я виноват, батюшка Алексей Федорович! Не настоял! – всхлипнул вдруг Мефодий, и Адашев с безумно выпученными глазами крикнул, срывая голос:

– Что с ней?!

Мефодий втянул голову в плечи, а затем поднял красные от слез глаза и молвил:

– Опосле того как люди государя прибыли, она испужалась, к тебе ехать хотела, не слушала никого. Дык ребеночек на подходе был, ну я не стал противеть, дурень! С собою взял да молодцев еще с оружием. По дороге на ватагу лихих людей нарвались, молодцев тех двух, что я взял, положили, в одиночку отбился, возок с Настасьей погнал, коня своего бросив, те гнались еще за нами, стреляли вслед. Благо отбились, а я гляжу, Настасья сама будто не своя! Глаза безумные, лицо в поту. А я говорю, мол, Настасьюшка, вставать тут никак неможно! А она тебя, батюшка, зовет… Я ее рогожею укрыл, говорю, спи. Благо церквушка по дороге к вечеру оказалась, там инок один принял нас, помог Настасью в келью свою занести и в деревню за бабками пошел. Пришли уж под утро, а я рядом сидел, глаз с нее не смыкал! Пришла бабка какая-то, повитуха, глянула Настасью, потрогала там, тут, говорит, дите-то внутри мертвое, надо избавляться, иначе от заразы погибнет…

Тут Мефодий замолчал, снова опустив голову. Уже заранее зная, чем окончилась эта история, Алексей безмолвно глядел на воспитателя своего, но еще не верил.

– Я с иноком воду таскал, слышал лишь, как за завешанной тканью Настасья кричит. А потом стихло все…

– Дите… видел? – сипло спросил Алексей, давясь комом в горле.

– Видел. – Мефодий перекрестился. – Маленький младенец, синий, и смрад стоял неистовый. Инок поспешил его за церквушкой закопать… А про Настю старуха сказала, что крови много, дала трав каких-то, велела отвар варить и в нужное место растирать… И проглядел, задремал у ложа, а она… во сне умерла, Алексей Федорович…

Две слезы поочередно стекли по щекам застывшего Адашева.

– Не уберег! – Мефодий закрыл лицо и расплакался. Алексей сидел, приглушенный, и верил, и не верил одновременно этой страшной и неожиданной вести.

– Казни меня, батюшка! То я виноват! – продолжал рыдать Мефодий, закрыв лицо руками. Адашев словно почувствовал в сей момент, как последний стержень в нем будто надломился, и жизнь лишилась всякого смысла.

– Где… где она? – выдавил он из себя, туманно глядя перед собой застланными пеленой слез глазами.