Виктор Иутин - Кровавый скипетр

Владимир стоял у алтаря спиной к вошедшему в храм Герману. Услышав шаги, князь обернулся и припал к руке архимандрита, когда тот подошел. Герман, присмотревшись, заметил, как посерело и осунулось лицо князя.

– Вижу, одолевает тебя некое смятение, – предположил он, сдвинув брови.

– Обуяла меня жажда власти, отче, – ответил Владимир так, будто хотел поскорее выговориться, – отверг я любовь и просьбу брата о покорности и смирении. В миг болезни его не признал царем его сына, сам возжелал царства…

Среди простого люда, живущего вне Москвы, весть о болезни государя еще не дошла, но Герману сразу почему-то показалось, что волноваться не о чем и что смерть не грозит Иоанну. Герман, глядя князю в глаза, помолчал немного и изрек:

– Ты потерял себя в пучине дум твоих. Грех твой в том, что не усмирил ты себя, поддавшись искушению дьявола…

Владимир невольно подумал о матери и содрогнулся – вот его искуситель! Неужто сам дьявол говорил устами матери, испытывая его. И он не выдержал, поддался!

– Но грех сей невелик, – успокоил его Герман. – Покайся!

Владимир отвел глаза и вздохнул. На щеках его, покрытых светлой бородкой, заходили желваки. Герман испытующе глядел на него своими мудрыми, глубокими глазами так, что зрачки его забегали из стороны в сторону.

– Ты по-прежнему желаешь власти, – заключил он, – так зачем ты пришел ко мне?

– Худо мне, – стиснув зубы, отвечал князь и положил руку на свою высоко вздымающуюся крепкую грудь, словно ее сдавила истома.

– Склонись! – повелел архимандрит строго, и князь, повинуясь, упал перед ним на колени, закрыв глаза. Герман, читая молитвы, положил свою левую руку ему на голову, правой осенял крестом.

– Молись, княже, молись о смирении. – Голос его донесся будто с самых небес, – и помни, что вся власть от Бога! Праведен будь и не твори зла, не проливай понапрасну крови христианской, ибо кровь та будет на тебе, а врагов русичам хватает, так с ними борись, а не противься государеву приказу. Иди же теперь, князь Старицкий, и будь покоен, ибо Господь с тобой…

Владимир покидал монастырь с мыслью о том, что все наконец встало на свои места. Он поднял свои глаза к небу и, сощурившись, улыбнулся – выглянуло солнце, и серое мартовское небо стало вдруг ярко-голубым.

А на следующий день вновь прибыли послы из Москвы. И во главе их был не кто иной, как Дмитрий Федорович Палецкий! Грузный боярин слез с коня, ему подали грамоту с царской печатью. Послов тут же приняли в небольшой сводчатой горнице, в которую через небольшие окна с трудом пробивался дневной свет. Ефросинья сидела в высоком кресле, презрительно глядя на пришедших, Владимир стоял подле нее, высокий, нарядный, статный.

Палецкий старался не глядеть на Владимира, держа в руках грамоту, поклонился.

– Снова прислали нас сюда с требованием, дабы князь Старицкий Владимир Андреевич подписал крестоприводную запись, тем самым признавая единственным государем Димитрия Иоанновича. При этом Владимир, наряду с другими доверенными государю нашему Иоанну Васильевичу, будет состоять в опекунском совете во время малолетства Димитрия вплоть до его совершеннолетия.

«Какой же ты мерзкий гад, – думал Владимир, глядя на Палецкого, – еще вчера присылал зятя своего, помочь хотел на московский стол сесть, несмотря на присягу, теперь же осмелился приехать сам, просить ее!»

– Скажи, князь, – спросил его Владимир, – сам ли ты изъявил желание прибыть сюда, услужив тем самым государю, или приказ выполняешь?

Лицо Палецкого покрылось пунцовыми пятнами – он понимал насмешку старицкого князя. Владимир же был тверд и спокоен – визит к Герману очень помог ему. Совесть окончательно победила все желание бороться дальше.

– Ежели меня введут в опекунский совет, на том я и согласен подписать, – сказал Владимир, велев принести письменные приборы, так и не удосужившись выслушать ответ Палецкого. Боярин разорвал шелковую веревку, развернул грамоту, подал князю. Владимиру принесли перо и печать. Как только выполнил он то, что требовалось, Палецкий обратился к Ефросинье, которую слова и решение сына растоптали напрочь.

– Также нужно, чтобы и княгиня Ефросинья приложила свою печать к крестоприводной записи!

Глаза черной женщины выпучились от гнева, и начала она браниться бесстыдно и много, словно дворовая девка. Делегация молча выслушивала ее брань, после чего Палецкий повторил требование.

– Ничего, рано радуются Захарьины, рано, – стиснув зубы, проговорила она, словно замышляла что-то страшное. С перекошенным от гнева лицом Ефросинья приложила свою печать к бумаге и с отвращением взглянула на своего сына, который оказался таким же слабаком, как и его отец…