Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

— Разок и меня буран прибрал. Тако ж приволокли, — за давностью случившегося. браво делился воспоминаниями плюгавый казачишка, который, несмотря на свой малый рост и худобу, был неутомимый работник и такой же болтун. — Пристег, суровец! Паки брел и бодрился, а тут не приметил, как и залег. Про себя скумекиваю: надо б взбрыкнуться. Да какой там! Вроде и теплее становится, и чудится дивное, сроду не видал схожего. Так разбирает, совсем, казаки, запрокидываться стал, и тут на тебе, подвалило — углядел на краю сани! Оттедь тоже зацепили, только мне колко: не проскачут ли с дури? Хочу орать — не могу, в горло что сосулищу забили. Хоть кричи! Воздуха захватишь, а с ним и эту мерзость ну кто в тебя запихивает… Аж до пупа дерет. И все, сказать, по залетности моей. А вот еще выпадало.

Докончить не дали. Из землянки выбрался Мельников, и интерес перекинулся на него.

— Отходит…

Казаки сникли. Некоторые шмыгнули носами, полезли за шапками.

— Бедняга, зря муку принимал, полз скольки…

— А ну вас, — Илюха скомкал снежок, затер им лицо. — Туда-т он ногу задрал, а ить зашагивать раздумал. Знать, тута, на белом…

— Тьфу, лешак! Ввел-таки в испарину, — выдохнули казаки.

— Че, станишники? Правильно говорил: отходит, легчает… Тепло по жилам пустил. Казаки растерли его этим… В грудях хрумкало — страх! Апосля уж завернули — и на печь. Ужо глазами лупает.

— Толком расскажи, — засерчали казаки.

— А я как? Вот ведь… — Илья не спешил, понимая, что его дождутся. — Оклемался. Понятно, корежит еще… Вылупился на нас, тянется, и все: «Братцы, эх-х, братцы». А сам плачет и дальше: «Братцы, ох-х, братцы». Руки к нам тянет, вроде уцепиться хочет, но прикоснется — и к другим… А по морщинкам слеза за слезой. Без смущенья.

— Какое… Не сахаром объелся.

— Наше лихо, не уйдешь, — понимающе загалдели казаки.

— Насчет Гришки-то — верно? Тут кое-кто…

— Он! Состарился дюже, заплюгавел, но он. Схудал, смотреть муторно. Во-оо такой, — Илья кивнул на рассказывающего до него. — А може, и поплохей.

Казаки разволновались. Разбередилась старая рана. Возбужденные, они долго костерили своих извечных соседей — киргиз-кайсаков, этот степной народ, на земле которого зачался и сам форпост Изобильный.

Весь сыр-бор выливался, пожалуй, в один вопрос: «Доколе?»

— Доколе терпеть будем?!

— Доколе, казаки?!

Два дня пролежал Григорий на Изобильном. Мало, но засобирался поднявшийся есаул, а снаряжать две оказии — дело непомерно расточитольное для малочисленной стражи форпоста. К условленному часу и Григория уложили в сани, вторые, простые.

Вышел Аржанухин. В шубе и лисьей шапке он походил на окраинных, торгующих по меновым дворам купцов. Отвыкнув от яркого солнца, есаул турился, нетерпеливо покручивал ус.

Не могли сыскать Колокольцева, еще загодя отбившего себе право отконвоировать есаула до Рассыпной крепости, откуда намеревался урвать и в Чесноковку. Сам просил, а тут канул как в воду.

— Ладно, бросьте. Пущай после на себя пенят.

— Отправляйся! Трогай! Давай! Давай! Выноси, родимые!!

Кирилл Колокольцев провожал удаляющийся обоз сколько хватало зоркости глаз, до рези. Опустошенный свалившейся вестью, утро провел он у плетневой ограды, с внешней стороны, в яме, выдутой ветром, с гребнем застывшей волны. Цепенея, будто медведь в берлоге, потерял он ход времени. Не умел защитить разросшуюся в душе любовь и сам стал ожесточенно ломать ее. В форпост зашел, добарывая прежнее. Прежнее свое чувство к Катерине сейчас казалось заломанным до хруста в костях. В воротах он замешкался, приостановился. Сняв варежки, принялся подправлять отвисшие за буран ремешки, на которых крепились створы к столбам.

— Видно, твоя правда, батя. Тутошки зародшось. — Сказав, он крупно зашагал к землянке.

Казаки по землянкам обгадывали судьбу выбегшего Григория. Завтра она запросто могла стать участью любого из них.

«…1-е. Сотника Ситникова, поместившего в рапорте к Вам неприличные и оскорбительные выражения, противные порядку службы, несмотря на то что он просил у Вас прощения, арестовать и посадить на гауптвахту на неделю.

2-е Урядника Плешкова за сделанные командой его шалости и им самим беспорядки и отлучки, несмотря что обиженные удовлетворены, посадить на гауптвахту и выдержать один месяц на хлебе и воде и штраф сей записать в формуляр.

3-е. Все три форпоста, к Илецкой Защите прилегающие и находящиеся при реке Илек, равно и резервные команды, принять в Ваше ведение, с тем, однако ж, чтобы Вы по управлению оными состояли в полной зависимости Командира летней кордонной стражи…»