Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

— Ждал тебя. Пшена долго-долго не сыпал. Просил: потерпи, Созынбай, гость будет, — проговорил киргизец.

Будто и не слыша, Ружейников переломил о колено сушняк, подбросил в пустой костер. Подумывал уйти, когда из темноты вышел хозяин. За ним шел магазейн-вахтер Соляного промысла Григорий Епанешников. Этого Ружейников знал и встрече обрадовался. Особенно любил Лука слушать его рассказы, так не походили они на казачьи. Да и как им походить, когда отец его — солдат, а мать — полковая стряпуха… Без земли люди прожили.

— Може, холодной почерпаешь? Щерба смачна. Как, Созынбай? — вместо приветствия спросил Ильиных.

— Якши! Много брал, якши.

— Оно съем, — неприветливо отозвался Ружейников.

Наконец он припомнил и Созынбая. Это он, в насмешку забавляющимся стрельбой из лука казакам, засадил стрелу в середину сурчиной шкурки, развешанной на плетне, куда безуспешно целили казаки, стоя шагов на двадцать ближе.

Весь нынешний вечер форпост Изобильный походил на укладывающегося в спячку медведя: глухо рычащего, ворочающегося, ищущего удобства на зиму. Попыхивали костры татар. Временами ветер доносил запекшийся голос урядника Долгополова. Прорывающийся детский плач многим напоминал дом, оставленных в Сакмарске родных.

— До утра не погодят. В безглазье-то пошто добро ворохать? Зазря. Все одно комом ляжет. Не терпится, значит… Хозя-авы! — негромко рассуждал Силин Ильиных.

— Зачем наехали? Степь жечь? Стражу не срок менять… В степь пойдут, на аулы? Ты знаешь, Силин? — задавал мучающие его вопросы Созынбай.

— Эй, сокол… Эти нет. На бессменное пожаловали. Тутошними хотят стать. А степь нынче мирная.

Созынбай успокоился, повеселел. Даже вздохнул от сброшенного напряжения.

— Земля тут травная, мы много-много кочевали. Кибитки ставили…

— Была вашей — стала нашей, — сквозь зубы, но громко процедил Ружейников. Он молча хлебал уху, сплевывая перед собой попадающиеся кости.

— Э-ээ… много не так, — не понимая его злобы, запротестовал киргизец. — Чье солнце? Чье небо? Все аллах отдал людям. И землю. Давно отдал. Я покажу… — Вскочив, Созынбай забежал за угол землянки, оттуда донеслось радостное ржанье его коня. Столь же быстро он вновь появился перед костром, ^ развернул худой войлок, и Ружейников увидел медный обломок.

— Фунтов на десять потянет… — взвешивая на ладони, оценил Ильиных. — Откуда это?

— Хабардин-батыра котел. У речки Чингирлау Созынбай видел большой курган. Народ верит, будто он есть могила Хабардина. Его убил Едигей-хан…

— Э-ээ, Созынбай. Мало ли у вас ханов перерезало друг дружке глотки? — нюхая кусок вынутой из котла рыбы, проговорил Епанешников.

— До первых наших аулов кочевал тут… — Созынбай сделал широкий, куда-то за свет костра, жест рукой. — Жил тут народ ногаев. Теперь форпосты… Но степь не зацвела иным цветом. Не мы меняем землю — она нас. Она хан! Так говорил Созынбаю один старый мурза.

— И я от стариков слышал, будто ходили наши сакмарцы, ну, мож, какие другие уральского войска казаки, искать в большом кургане кладу… Только в один день, во время молитвы, земли в яме рухнулись и до одного завалили. Спасся лишь татарин, молившийся поодаль, — ни на кого не глядя, вступил в разговор Ружейников.

Издавна на Руси пути-дороги коротаются разговором, а у казаков шляхи поветвистей — клубком на степях лежат. Без счета времени, проводят казаки на маяках, в разъездах. И как тут не поведать дедов случай, самому не послушать, не намотать на ус чужой истории! Посылаемые службой во все четыре стороны, стягивают они услышанные были и небыли разных краев в родные станицы. Узнают соседей, сравнивают. И песни свои складывают казаки вроде тех же историй.

Лука любил послушать, он ждал продолжения, но киргизец молчал, а заговорил Ильиных:

— Мне редко доводилось забираться куда от Илецкой Защиты, но мальцом слыхивал, как еще до нагайцев жил тут народ, имевший обычай класть с мертвецом серебро и золото, а сверху, на грудь, саблю и кинжал, в чаянии, что покойник на том свете откупится от грехов, а саблей оборонится от притеснений на Страшном суде. В особливом закутке ставили лошадь, которую после будто вынимали. Оно и я думаю: не будут по такому делу лошадь изводить. Ну, вот… а поверх наваливали землю. С одной такой кучи запросто купцом стать.

— Курганы рыть больно опасно. Их духи стерегут, Созынбай заподлинно знает, — киргизец перестал жевать, прислушался к зафорпостным звукам. Голос его изменился. — Один мулла пустился разрывать такую могилу. Заставя работников разойтись, мулла не велел им ни с кем и промеж себя разговаривать, а сам принялся читать Ал-Коран. Вдруг видит: пред ним девица. Мулла спрятал глаза в книгу, а девица, замаливая его оставить работу, принялась-то раздеваться. Мулла и краем глаза опасается заглянуть за край книги. Читать не перестает. Один же работник, украдкой разглядывавший прекрасную девицу, потерял терпенье и стал уговаривать муллу сжалиться… Сей же миг все исчезло. Заговоривший лишился языка, одной руки и одной ноги. Прочие только онемели…