Марина Аэзида - Хасинто. Книга 1

Десяток шагов и — точно! — уже различима хрупкая женская фигура со склоненной головой.

— Марита… — шепнул Хасинто. Она не услышала, он позвал громче: — Марита!

Тут же осекся. Надо же, на радостях он не подумал ни об осторожности, ни о чести возлюбленной. Ведь она здесь не одна, наверное, а в сопровождении рыцаря, приставленного супругом, или прислужницы.

— Донья Табита, вы здесь? Меня прислал к вам дон Иньиго.

В ответ тишина. Неужели любимая так погружена в горе, что не слышит?

Хасинто подошел ближе.

— Донья Мария Та… — начал он решительным голосом, а закончил слабым: — Царица небесная…

Ибо перед ним была она — дева Мария, королева небес. Изящные складки одеяния, склоненная голова под покрывалом и застывшая улыбка на каменном лике. Статуя. На постаменте перед ней стояла угасающая лампада, а по обе стороны тянулись надгробия. Маленькие и большие, украшенные херувимами обелиски и простые каменные кресты.

…где-то среди них моя Марита…

Подумал так — и сам испугался.

Нет! Этого быть не может!

На лбу выступила испарина. Губы дрожали, пальцы дрожали, светильник в руках ходуном ходил.

Нет-нет-нет, только не она! Только не Марита! Боже всемилостивый, не допусти!

Господь допустил.

…на все воля его…

Пятая могила слева. Неистово благоухают живые розы, а по краям надгробия вьются высеченные из камня — мертвые. Свиваются в петли, сплетаются в узлы. В середине плиты сверкает, обжигая глаза: донья Мария Табита Перес де Лара, сеньора де Кабрелес. Чуть ниже эпитафия «Да вознесет Господь в Царствие небесное».

Язык онемел и не двигается, горло перехватило — ни звука. Грудь вздымается и опускается быстро и часто, а воздуха не хватает. Задохнуться бы, лечь подле могилы, умереть у ног Мариты.

Хасинто опустился на колени, оледеневшими пальцами дотронулся до шершавой поверхности камня. Она холоднее рук, она дышит смертью, вытягивает из души надежду и саму жизнь. Стекающие по щекам слезы, напротив, горячие-горячие, обжигают, словно огонь.

Марита… сокровище… ангел…

Ну почему?!

Иньиго, негодяй Иньиго улыбался, болтал, нисколько не печалясь о ней! Может, уже следующую девицу присматривает, чтобы надеть ей на руку обручальный браслет?! Может, уже присмотрел?! Проклятый!

Жгучая скорбь по Марите срослась со столь же жгучей ненавистью к ее мужу — не различить, где одно, а где другое. Хотелось то стонать и умирать, то кричать от ярости и громить все вокруг.

Зачем жить? Ради чего, кого теперь жить? Нет, он никогда не заведет семью! Он сохранит верность Марите. Станет послушником рыцарского ордена: тамплиеров или госпитальеров. Уйдет к ним и будет сражаться с неверными. Но даже это никогда не заглушит горя.

Марита! Мертва!

Ее нет. Никогда не будет.

Теперь жизнь его что скитание по выжженной пустыне.

Хасинто не знал, сколько времени просидел у могилы. Может быть, несколько минут, растянувшихся в часы. А может, и правда часы. Наконец поднялся, покачиваясь. С трудом переставляя ноги, наугад поплелся к выходу. Светильник давно выпал из ослабевшей руки, покатился по земле и угас. Лишь желтое окно часовни до поры указывало путь. Потом пришлось идти вдоль стены, наощупь.

Вот и ограда, а в ней проход. Дальше — жизнь. Чуждая, холодная, далекая, как острые звезды над головой.

Хасинто казалось, что сил хватит лишь на то, чтобы добраться до опочивальни, а там упасть хоть на кровать, хоть на пол, и лежать до скончания времен.

Он ошибался. Силы проснулись, стоило неподалеку от часовни увидеть сеньора. Мерзавец стоял, глядя то ли на небо, то ли на крышу Божьего дома. Свет от единственной висящей у входа лампы кощунственно венчал его голову нимбом.

Из груди Хасинто с хрипом вырвался воздух. Де Лара вздрогнул и обернулся.

— А, вы вернулись.

Разум покинул Хасинто.

— Вы… вы… Она мертва! — он подлетел к сеньору. — Вы скрыли! Не сказали! А ведь я спрашивал! Вы не уберегли ее! Вы даже не скорбите! Как?! Почему?! Это… это бесчестно!

— Не забывайтесь, Гарсиас!

— Вы не уберегли, вы…

Его прервала оплеуха — унизительная и… отрезвляющая.

Хасинто покачнулся, прижал руку к пылающей щеке. Возле уха пульсировала боль. Левое веко задергалось, ресницы часто-часто заморгали. Он открывал и закрывал рот, громко дыша.

— Я жду, — процедил дон Иньиго.

Чего он ждет, Хасинто понял сразу: извинений. В груди червячком шевельнулась совесть, ведь сеньор сейчас проявил снисхождение, а мог разъяриться, оскорбиться по-настоящему. Для семейства де Варгас это было бы чревато неприятностями — вплоть до утраты части земель и потери покровительства. За себя не страшно, но есть еще матушка и Санчито. Да как он вообще осмелился нанести оскорбление рико омбре? Совесть уже не просто шевелилась, а бушевала, перерождаясь во стыд. Хасинто склонил голову и рухнул на колени — не опустился, а именно рухнул.