Элизабет Гиффорд - Добрый доктор из Варшавы [litres]

– Будем надеяться. Я сейчас побегу в приют, посмотрю, все ли в порядке, вернусь позже или забегу с утра перед работой.

– Да, тебе пора, – говорит она, ее глаза полны тревоги, она смотрит на него не отрываясь. Он берет ее руку и прижимает к губам сжатый кулак. София, тихо всхлипнув, приникает к его груди, Миша обнимает ее. Марьянек недоуменно смотрит на них и хмурится.

Стоит Мише выйти за дверь, он заливается слезами.

Вскоре приходит господин Розенталь.

– Завтра. Я обязательно найду что-нибудь завтра. Но мне нужно немного отдышаться.

Он садится за стол, опираясь на него рукой, расстегивает рубашку так, что становится видна его майка грязно-белого оттенка. Часто и прерывисто дышит, пока бледность наконец не сходит с его лица.

София дает ему стакан воды и не спускает с него глаз, пока варит картофель, его они едят всю неделю. Без масла, но хотя бы есть соль.

Немного погодя возвращается госпожа Розенталь.

– Ничего не вышло. Когда подошла моя очередь, они закрылись, все толкались и кричали как сумасшедшие. И все это происходит в двадцатом веке. Но если у вас есть деньги сунуть кому надо, тогда другое дело. К концу сегодняшнего дня кое-кто сильно разбогатеет.

Как вихрь, врывается Кристина, видно, что она всю дорогу неслась сломя голову. Волосы выбились из прически, на потном и разгоряченном лице облегчение и торжество.

– Ну все, мама, ты теперь щеточница, будешь работать на фабрике на Светожерской. Я получила разрешение через одного человека в кафе, обошлось недешево, но зато теперь вы свободны. Ведь если оно есть у мамы, то и папа освобождается от депортации.

– Какая же ты умница, Кристина. – Госпожа Розенталь читает бумагу, встревоженно спрашивает:

– Но что я должна делать?

– Ходить на фабрику каждый день, – говорит Кристина, – и если у них будут материалы, можешь даже делать щетки.

Она поворачивается к Софии:

– Но что будет с Корчаком и детьми?

Вернувшийся домой поздно вечером Корчак уверяет Мишу, что приют не тронут.

– Посуди сам, ну какой прок от детей в трудовом лагере? В этом нет никакого смысла. Вообще никакого. А если понадобится, зарегистрирую всех как швей и портных. После Стефиных уроков даже я могу починить носки.

В пять часов вечера Черняков получает сообщение от начальника полиции, что на Умшлагплац есть необходимые шесть тысяч человек. Черняков слышит знакомый звук сапог по лестнице. Хофле заехал сообщить, что, поскольку квота выполнена, жену Чернякова расстреливать не будут.

Однако завтра – другое дело. Квота будет выше: к месту отправки должны явиться девять тысяч человек.

На следующий день Черняков просыпается, и тут же на него наваливаются страх, тревога, тяжелые мысли о предстоящем. Он ломает голову, как уберечь от тотальной облавы на рабочую силу как можно больше людей.

Он спешит к своей машине, единственной еврейской машине в гетто, – но ее нет.

– Ее забрали гестаповцы, – говорит водитель. – Могу подать вам рикшу.

Черняков с трудом втискивает свое грузное тело в узкое сиденье впереди трехколесного велосипеда и просит водителя отвезти его на Желязну к современному многоэтажному дому номер 103, который накануне люблинские гестаповцы реквизировали под штаб-квартиру.

Черняков спешит внутрь, надеясь задать вопросы Хофле. Его проводят в кабинет и оставляют одного. По коридору разносятся голоса офицеров гестапо, сидящих в парикмахерской, звон бритвы, которую ополаскивают в металлическом тазу. Кто-то чистит обувь, ритмично взмахивая щетками.

Во внутреннем дворе лает собака.

Наконец входит немецкий лейтенант, спокойный, вежливый.

– Штурмбаннфюрер Хофле занят, он не может принять вас, – сообщает он Чернякову.

– Но я хотел бы узнать, принято ли решение насчет детей? Согласовано ли их освобождение?

– Этот вопрос вам нужно обсудить со штурмбаннфюрером Хофле лично.

– Но как же мне обсудить с ним, если его здесь нет…

Черняков приходит в себя только на улице, рядом с солдатом, охраняющим вход.

– Куда ни взглянешь, везде какое-то сумасшествие, – говорит Лютек, взяв сына на руки и прижимая к себе. – Никто не знает, где будет следующая облава. Половина еврейской полиции дезертировала, когда поняли, чем придется заниматься. А оставшиеся просто озверели, избивают людей, когда выгоняют их из квартир во дворы. И теперь они забирают не только нищих и бездомных из приютов. Оцепляют обычные жилые дома, уводят целые семьи. София, умоляю, не выходи на улицу. Не выводи Марьянека. Обещаешь?