Элизабет Гиффорд - Добрый доктор из Варшавы [litres]

– Пан председатель, вчера вечером убит польский врач, у которого был пропуск на операцию, эсэсовцы ворвались посреди операции и расстреляли всех, кто там был.

– Они застрелили пациента? Больного на операционном столе?

– Врача, персонал, всю семью. И, пан, есть еще много других сообщений об убийствах прошлой ночью. И аресты.

Она кладет список на стол со скорбным и извиняющимся взглядом.

Плечи Чернякова опадают, он тяжело опирается руками на стол, читая список. Весть об убийстве польского врача потрясает его. Душераздирающие картины встают у него перед глазами, когда он берет трубку и набирает номер гестапо.

Голос на другом конце провода коротко и резко сообщает, что отныне он не может разговаривать с обершарфюрером Менде лично. Комиссар Ауэрсвальд во дворце Брюля также оказывается недоступен.

Он кладет трубку, ставшую бесполезной.

Что делать теперь, когда с ним отказываются вести переговоры?

Нервы его натянуты, и он подскакивает от неожиданного телефонного звонка. Звонят из отделения еврейской полиции у Лешненских ворот. Мужчина почти кричит:

– Председатель Черняков, восемь машин с немецкими солдатами только что въехали в гетто! Сбоку на автомобилях написано «Пол.»! На улицах ни души! – Из трубки слышен рев двигателей. – Пан, их все больше, прибывают уже другие! В полной боевой форме, и с ними эсэсовцы!

Черняков слышит треск выстрелов.

– Что там происходит? Алло!

– Пан, они стреляют. Боже мой, в женщину на балконе…

Связь прерывается. Черняков перезванивает – никто не отвечает.

Он встает из-за стола, полный решимости. Он немедленно поедет во дворец Брюля и лично поговорит с Ауэрсвальдом. Но тут из окна раздаются звуки подъезжающих автомобилей, визг тормозов, крики, хлопанье дверей. По лестнице дробно стучат тяжелые сапоги. А из открытого окна с игровой площадки через дорогу слышатся детские голоса, в воздухе витает запах лета. Десять эсэсовцев врываются в кабинет Чернякова. Он узнает штурмбаннфюрера СС Хофле из Люблинского гетто. Черняков немного знает его, несколько месяцев назад он и его офицеры приезжали в гетто с кратким визитом.

Сейчас всем руководят люблинцы, видно, что они здесь главные. За ними следуют Менде и Брандт из варшавского гестапо.

Черняков встает, стараясь сохранять хладнокровие.

– Отключить телефон, – отрывисто приказывает Менде. Скрипя длинным кожаным пальто, Хофле усаживается в кресле напротив стола. Вогнутую фуражку он не снимает. Он закидывает ногу на ногу, принимает расслабленную позу начальника, болтая в воздухе начищенным сапогом. Черняков разглядывает цветные блики от витража на полу. На улице в машине Менде с открытым верхом один из немцев, ожидающих его, ставит на граммофон пластинку с вальсом Штрауса. С детской площадки доносятся детские голоса, будто птицы щебечут где-то вдалеке.

Менде больше не притворяется, что ничего не знает. Резким, лающим тоном он отдает приказы:

– Детскую площадку закрыть, детей отправить по домам. Внимательно выслушайте инструкции и ничего не перепутайте, они должны быть исполнены в точности. Все евреи должны быть эвакуированы из гетто и переселены на восток. Эвакуация начинается сегодня. К четырем часам шесть тысяч человек должны прибыть на Умшлагплац и быть готовы к погрузке в поезда.

– Как же так? Это невозможно, – лепечет Черняков, заикаясь от волнения.

Хофле смотрит на него из-под простых круглых очков. На его лице раздражение бюрократа, жаждущего закончить день без авралов и уйти вовремя домой. Он встает и кладет на стол перед Черняковым письменный приказ о депортации.

– Поезда готовы. Никаких исключений. Подпишите приказ и доведите эту информацию до всех подразделений службы порядка, которые будут участвовать в депортации и должны следовать этим инструкциям.

– Куда вы их везете?

Хофле подскакивает от возмущения.

– С чего вы взяли, что имеете право задавать вопросы? Вы будете делать все, чтобы выполнить приказ. За невыполнение ваши коллеги в тюрьме будут расстреляны. Думаю, теперь вам ясно все.

У Чернякова звенит в ушах, когда он читает приказ. Он говорит себе, что должен сдержаться и не реагировать на вспышку гнева Хофле. Стараясь сохранить ровное дыхание и безмятежный вид, он пытается избавить от депортации как можно больше людей.

– Здесь говорится, что рабочие, их семьи и еврейская полиция освобождены от депортации. Нельзя ли сделать подобное исключение и для Союза ремесленников, их жен и учеников?