Элизабет Гиффорд - Добрый доктор из Варшавы [litres]

Но вместо этого Амалю все хуже. Он уже не встает с постели, и однажды его голова опускается, рука падает, и Амаль умирает. Семья рыдает над ним. Тут приходит его маленькая подруга, девочка-цветочница, и кладет мальчику на кровать букетик ноготков.

– Не грустите, – говорит она всем. – Амаль просто спит. Скоро придет король, тогда он проснется. И вместе они уедут в чудесную страну, где никто на земле еще не был.

Дети в первых рядах притихли. Они словно позабыли, что это Абраша и Сара в гриме среди декораций, и задумчиво смотрят на уснувшего Амаля.

Позади детей замерли взрослые, многие плачут, не скрывая слез, все немного голодны, измучены. На какое-то время в зале воцаряется полная тишина.

Затем – взрыв аплодисментов! Зажигается свет. Юные артисты выходят на поклон, зрители возбужденно переговариваются, на лицах мелькают улыбки.

В конце зала Корчак подходит к Стефе, он хлопает изо всех сил.

– Вот бы всегда так стоять здесь и хлопать, Стефа. Только пусть пьеса будет другая, та, которую мы выберем сами.

Черняков опоздал и подходит к Корчаку, извиняясь и присоединяясь к аплодисментам.

– Жаль, что я пропустил, – тихо говорит он Корчаку, – но меня весь день осаждали. Все хотят знать одно и то же. Все спрашивают: правда ли это? Правда ли, что уже готовы поезда для депортации? Правда ли, что нас отправят на восток, в Россию?

– А нас и в самом деле отправят?

– Комиссар Ауэрсвальд уверяет меня, что нет. А не далее как вчера ко мне пришли два немца и сделали очень крупный заказ на сапоги. Ну разве стали бы они заказывать, если гетто собираются ликвидировать? Немцам остро не хватает рабочей силы. Без варшавских евреев им не обойтись, вот единственный вывод, который подсказывает здравый смысл.

– А вот наша молодежь уверена, что нацисты хотят ликвидировать гетто, и даже хуже.

– Да, они снова приходили ко мне. Ох уж эти молодежные движения со своими воинственными идеями. – Он бросает взгляд на Ицхака, который беседует с Мишей. – Вооруженное сопротивление было бы безумием. И навлекло бы беду на всех нас. Я, наоборот, стараюсь смягчить ситуацию, действовать тонко, как раз сейчас веду переговоры, чтобы освободить из тюрьмы побольше людей. Их можно устроить в трудовой лагерь, совсем недалеко, в Треблинке. Понимаешь, немцам нужны люди для работы, а что касается ликвидации целого гетто…

– Думаю, теперь все евреи стали частью гигантской военной машины Германии, – говорит Корчак. – Теперь мы не люди, а товар. Ни к чему позволять нам нежиться на пляжах, дремать или играть в бридж. Только обувь, одежда, инструменты, немного еды для работы – вот все, что нам полагается. Наши руки и ноги нужны лишь для того, чтобы немецкая машина работала.

Черняков печально кивает.

– Но как бы там ни было, о детях я позабочусь. Эти малыши увидят будущее. Для этого я сделаю все. А теперь у меня встреча с кинооператорами, которых прислали немцы. Они натащили в мой кабинет всякой всячины из синагоги – коврики, картины, свечу-менору, от которой весь мой стол залит воском. Они, видите ли, считают, что мой кабинет выглядит недостаточно еврейским. Им неинтересно снимать детские дома и бесплатные столовые. Они хотят снимать только богатых женщин рядом с голодными нищими. А теперь собираются устроить бал, чтобы показать, как мы здесь, в гетто, наслаждаемся жизнью. Нам приказали обеспечить это мероприятие провизией и найти женщин в длинных вечерних платьях, а я должен быть почетным гостем. Ну уж нет, участвовать в этом я не буду.

Позже, когда дети устраиваются спать, Корчак идет по проходам и останавливается у кровати Аронека.

Насупленный Аронек сидит, обхватив руками колени, и раскачивается из стороны в сторону.

Он бросает взгляд на доктора, присевшего рядом в темноте.

– Вы боитесь смерти, пан доктор?

– Ничто не умирает. И наше тело тоже, просто оно продолжает жить по-другому, те же атомы в новой форме. Может, это будет цветок, а может, птица. И я верю, что Бог любит нас, а эта любовь никогда не умирает.

Аронек сжимает губы и задумывается. Он кивает.

– И моя мама любила меня, – хрипло говорит он.

– Конечно, любила, Аронек.

– А если бы у меня был отец, он был бы такой же, как вы, пан доктор.

Несмотря на официальные заявления Чернякова, слухи о депортации не перестают бродить по гетто. Правда ли, что уже подготовлены поезда, чтобы увезти шестьдесят тысяч человек на строительство укреплений или нового трудового лагеря? Правда ли, что, если у человека есть справка о том, что в гетто у него есть работа, его не заберут?