Элизабет Гиффорд - Добрый доктор из Варшавы [litres]

Нигде, нигде им не будет хуже, чем во Львове.

Он сидит лицом к востоку, там уже восходит солнце, его лучи пробиваются сквозь Мишины полуприкрытые веки. В Пинске скоро проснутся отец, Рифка и Нюра. Что, если немцам удастся дойти и до них? Мальчиком в Пинске он однажды видел, как гогочущие польские солдаты окунали еврейскую школьницу в водопойное корыто с ледяной водой и шутили, что крестят ее. Однако он и представить не может, что недавние ужасы во Львове могут повториться в его родном городе. Нет, во Львове происходило нечто из ряда вон выходящее, единичный случай, всплеск ярости и мести.

Они все дальше от Львова, и Миша чувствует, как тело Софии постепенно расслабляется, ее русая голова во сне доверчиво склоняется ему на плечо. Неизвестно почему поезд останавливается на несколько часов, потом едет весь день. Миша смертельно устал, но мрачные предчувствия, мысли о будущем, пугающая неизвестность не дают ему уснуть. Снова и снова он спрашивает себя, правильно ли поступает. Но разве есть у них выбор? Да, жизнь в гетто будет трудной, в этом у него нет сомнений, но, по крайней мере, София будет там в безопасности.

Миша и София подъезжают к Варшаве. Солнце уже садится, между железными конструкциями моста Кербедза полыхает красная заря. В старом городе люди стараются поскорее пройти мимо расчищенных воронок от бомб и разрушенных зданий. Красные знамена с черными нацистскими крестами вывешены из окон дворца на Саксонской площади. Хотя теперь она называется по-другому, площадь Адольфа Гитлера.

У ворот гетто возле сада Красинских они достают удостоверения личности. София разглядывает белые оштукатуренные стены и дощатые высокие, больше десяти футов, ворота. К одной из створок прикреплена деревянная доска с предупреждением «Не входить, эпидемия тифа». На арийской стороне рядом с маленькой кирпичной будкой стоят два здоровенных немецких охранника с винтовками. София с тревогой смотрит на Мишу.

– Если мы войдем, пути назад не будет, – говорит он.

Вот только есть ли у них выбор? Чтобы еврею выжить вне гетто, нужны связи и куча денег. Ни того, ни другого у них нет, и остаться снаружи невозможно.

– Там мы будем с мамой и отцом, с Корчаком и детьми… Пора, – говорит она.

Они с Мишей берутся за руки, ее сердце бешено колотится. Они подходят к охранникам и объясняют, что хотят войти в гетто и воссоединиться с семьей.

Немец как-то странно смотрит на них, проверяя документы. Он легонько хлопает Мишу по лбу и машет рукой, пропуская внутрь. Дальше им приходится ждать, пока документы изучает польский полицейский в темно-синей форме, а потом показывает жестом, что можно проходить. И, наконец, документы проверяет еврейский полицейский, который недоумевающе поглядывает на них. Во время долгих проверок София про себя отмечает, что изнутри никто не потрудился нанести на стену белую штукатурку, куски небрежно положенного раствора торчат между ржаво-красными кирпичами.

Из писем матери Софии у них сложилось впечатление, что варшавское гетто хоть и закрытая территория, но за его стенами все те же старые, хорошо знакомые улицы. Но действительность оказалась совсем иной. Неужели это Варшава? Улицы так переполнены, что с трудом протискиваешься в толпе. Даже воздух стал другой, он пропитан стойким запахом гниющего мусора, грязной одежды и нечистот. По обеим сторонам улицы стоят худые и апатичные люди в потрепанной одежде, разложив кучки ненужных предметов – старые облезлые кастрюли, часы с битыми стеклами, охапки старого белья, вдруг кто-нибудь да купит. Женщина с землистым лицом караулит столик с крошечными булочками, которые упрятаны в клетку из колючей проволоки. Двое изможденных детей в лохмотьях, с худыми, как палки, ногами, покачиваясь, подходят к Софии, тянут к ней руки и повторяют монотонно: «Мы хотим есть, пожалуйста, дайте нам хлеба». София дает им монету и смотрит, как дети идут дальше, покачиваясь и попрошайничая. Истощенный подросток в рваном пальто, подпоясанном веревкой, лежит прямо на каменных плитах, его лицо с впалыми щеками серое, как замазка, глаза закрыты. Жив ли он? Когда София наклоняется над ним, юноша стонет и открывает глаза.

Среди толпы бродит множество нищих. Некоторые стоят, прислонившись к стене, их лица смиренны, они тихи и будто бы виноваты в чем-то. И так на каждом шагу. Страшный базар, кажется, не кончится никогда, и невозможно скрыться от нестерпимого шума голосов, пения уличных музыкантов.