Элизабет Гиффорд - Добрый доктор из Варшавы [litres]

– Пора идти, – мягко напоминает Роза.

Рифка и Нюра долго обнимаются с Мишей. Рифка вдыхает запах его пиджака. Затем отступает назад, такая бледная и совсем юная, ей никогда не дашь восемнадцати.

– Берегите друг друга. И передайте папе и тетушкам, что я скоро приеду, хорошо? – сказал им Миша.

Нюра обнимает его на прощание в последний раз и кивает, закусив губу.

– Ведь ты приедешь в Пинск, как только сможешь? Обещаешь?

– Как только все это закончится.

Девочки уходят вслед за Розой и ее мужем. Их фигурки становятся все меньше, и вот они уже исчезают за чередой скрипучих деревьев.

Дорога пуста. Взяв свои чемоданы, Миша и София отправляются на юг. Однажды они уже были во Львове. Ездили туда с группой студентов в одну из летних школ, где Корчак читал свои лекции. Они влюбились в симпатичный город, в его кафе в венском стиле, красные и зеленые крыши. Они собирались снова приехать туда вдвоем, но и представить не могли, что это произойдет таким образом. Миша берет Софию за руку, а она смотрит на него снизу, чувствуя себя маленькой, потерявшейся среди скрипучих сосен девочкой. Теперь их только двое.

Через какое-то время они слышат отдаленный гул голосов, который становится громче, когда они выходят из леса на дорогу. Она начинается от моста через реку и уходит дальше, на территории, которые совсем недавно считались Восточной Польшей. Дорогу заполонили сотни беженцев, солдат. Люди торопятся уйти на восток, перейти границу, пока еще действует «зеленый» коридор в русскую зону. В толпе много еврейских лиц.

Миша берет Софию за руку, и они медленно вливаются в толпу, идущую по направлению к Львову. Никто не знает, что их ждет при советской власти.

Корчак поднимается по лестнице из подвала, держа за руки Сару и Шимонека. Остальные дети следуют за ним, Абраша со своей скрипкой, Сэмми, Эрвин, Галинка, все грязные, с зудящими от пыли глазами. Три дня они дышали копотью, источавшей тошнотворные запахи то жженого сахара, то краски, в зависимости от того, в какой завод попала бомба. Три дня провели в подвале при тусклом свете свечи, утоляя жажду водой из засоренного колодца.

От наступившей вдруг тишины у Корчака звенит в ушах. Дети есть дети, и вот малыши уже снова прыгают во дворе, гоняясь за перьями в воздухе.

– Смотрите, – говорит Шимонек.

Над крышами колышется на ветру огромное облако из перьев – все, что осталось от тысяч разорванных в клочья пуховых одеял и подушек.

Издалека слышится хриплый гул мотора, он приближается, превращаясь в рев. Сквозь висящий в воздухе дым обитатели дома видят, как мимо ворот проезжает военный мотоцикл с коляской. Мелькают два серых стальных шлема.

– Дети, оставайтесь здесь, не выходите за ворота, – предупреждает Корчак.

Он подходит к Залевскому, и вместе они наблюдают, как мотоцикл доезжает до конца Крохмальной и останавливается. Из коляски выпрыгивает солдат и начинает устанавливать на железной подставке настоящий боевой пулемет.

Так в конце Крохмальной появляется огневая точка с пулеметом.

Залевский отворачивается, вытирает глаза.

– Мы не сдались, как Вена. Они силой забрали у нас Варшаву, но в наших сердцах мы все равно останемся поляками.

Корчак хмуро кивает, его глаза следят за двумя солдатами. Потом закрывает ворота, и они уводят детей в дом.

Очень скоро немцы вводят Нюрнбергские законы, и в жизни евреев появляется множество ограничений. Как объяснить детям, почему им больше нельзя ходить в Саксонский парк, в кино? Из города возвращается негодующий Эрвин. Он простоял в очереди за хлебом в арийском квартале, а его знакомый выдал его, сообщил, что он еврей, и Эрвин вернулся домой с пустыми руками.

Это не навсегда, говорит Корчак детям. Гитлер – мрачный и злобный огонь, который со временем прогорит и погаснет сам собой. Рано или поздно немцы одумаются и уйдут из Польши.

Корчак знает, что такое немецкая оккупация. Он уже прошел через нее в 1918 году. Хотя тогда ему не приходилось сталкиваться с похожей на манию ненавистью к евреям, безумной нацистской теорией еврейского заговора против рейха.

Сейчас главное для него – найти средства на содержание приюта. Теперь, когда евреям не разрешают открывать банковские счета, а все, у кого были деньги, уехали, это стало серьезной проблемой.

Проходит месяц, другой, он внимательно присматривается к завоевателям-преступникам. И замечает, что немецкие нацисты сторонятся странных и непонятных им явлений. Если в кафе он натыкается на агрессивных немецких юнцов, то прикидывается древним старичком на трясущихся ногах, подвыпившим, бормочущим что-то себе под нос, сидя в углу, и они его не трогают.