Элизабет Гиффорд - Добрый доктор из Варшавы [litres]

– А, Ицхак Цукерман и его друзья из коммуны Дрор. Я, как ты понимаешь, ничего об этом не знаю.

Черняков откидывается на спинку стула, скрещивает на груди мощные, как у молотобойца, руки. Глядя на его все еще черные брови и густые ресницы, Корчак вспоминает, каким тот был в студенчестве, когда годы еще не превратили его в дородного и лысого человека средних лет.

– Странно, история повторяется. Помнишь, как мы скрывались от царской полиции во времена подпольного университета, не проводили занятия дважды в одном месте?

– И с тех пор мы оба знакомы с тюрьмой Павяк изнутри. Представь, молодежь так любит рассказы о временах Летучего университета.

– Помни, что мы уже не так молоды, друг мой. – Черняков смотрит на повязку с голубой звездой Давида на своем мясистом предплечье, затем на руку Корчака без всякой повязки. – Знаешь, как ты рискуешь, когда ходишь по городу в таком виде?

Корчак сурово смотрит на него поверх очков в металлической оправе и тихо говорит:

– Чтобы дети увидели, что я отношусь к звезде Давида как к символу позора? Никогда.

За летом приходит осень, стена становится все выше, но ничего другого не происходит, люди привыкают к ней и уже почти не замечают.

Наступает Йом Кипур, самый святой день еврейского календаря, день прощения и новых начинаний. В этот праздник Корчак любит водить детей в большую синагогу, ему хочется, чтобы они погрузились в свою веру, ощутили красоту и поэзию ее обрядов.

Но в тот же день вечером, когда дети собираются в зале для торжественной трапезы, под окнами дома проезжает автомобиль с громкоговорителем. Расслышать сообщение удается не сразу, но постепенно смысл его начинает доходить до каждого. Все евреи должны переехать в специально отведенный район. Кто-то из учителей бежит за вечерней газетой.

Пока дети сидят за столами, Стефа с Корчаком торопятся прочесть свежий номер. Вокруг стоит гул возбужденных голосов. Женщина обводит взглядом переполненный зал – в приюте после осады города появилось пятьдесят новых сирот. Скорбная складка залегла у нее между бровями, новые морщинки появились на лбу. Они с доктором изучают в газете карту Варшавы, на которой показаны границы гетто. Черная изломанная линия окружает главные еврейские районы, они напоминают кусочки головоломки, которые хотят вырезать прямо из сердца города.

– Мы, получается, за пределами гетто, – качает головой Стефа. – Но не выселят же они из приюта детей.

– Предоставь это мне, – хмуро отвечает Корчак, натягивая пальто. Он наматывает шарф на шею, чтобы скрыть позумент на вороте мундира.

Он вспоминает, как добр был немецкий офицер, который разрешил им провести лето в «Маленькой розе». Но в этот раз обаяние Корчака оказывается бессильно и разбивается о каменную стену.

В течение следующих двух недель в Варшаве царит полный хаос. Польские семьи покидают территорию будущего гетто, еврейские заселяются туда, все пытаются обменять квартиру на равноценную. Рушатся торговля и бизнес, направо и налево раздаются взятки, а от Сенной до Муранова заключаются сделки, проворачиваются всевозможные аферы. Тем временем немцы продолжают потрошить богатые еврейские квартиры, забирая оттуда все, что им нравится, выселяя целые семьи, чтобы поскорее самим занять лучшие апартаменты на Театральной площади, у собора Святого Иоанна. Туда, где, считают они, в архитектуре чувствуется некий германский стиль.

А вдалеке от Варшавы, в немецком рейхе, на стене проектного бюро висит новый план Варшавы – провинциального немецкого городка с населением в несколько тысяч человек, и на этом плане нет места ни для еврейской, ни для польской архитектуры.

Он хотел сделать переезд веселым, как будто цирковая труппа движется по городу с музыкой, лентами и барабанами, но в конце концов не хватило времени. Надев зимние пальто и хорошую обувь, дети строятся парами во дворе, берут с собой что могут, все, что, по мнению Корчака, будет необходимо в гетто: горшки с цветами, картины, игрушки, книги. Промозглая слякоть пробирает до костей. Корчак выносит новый флаг приюта. У знамени, которое дети должны носить с гордостью, одна сторона теперь из белого шелка, на ней голубая шестиконечная звезда. Сам доктор по-прежнему отказывается носить обязательную нарукавную повязку со звездой Давида, потому что считает ее символом унижения. Но по крайней мере дети не должны носить повязку, такое вот послабление.