Юлия Верба - Троеточие… [litres]

– Чего он сказал? – шепнула Лорка.

– Я не разобрал, – хихикнул Моня.

На крест скидывались все: и крестные родители, и биологические, и записанные в церковной книге. Лорка договорилась со знакомым ювелиром: чтоб золотой, чтобы память на всю жизнь.

После церемонии в Троицкой церкви Моня уже дома достанет свой персональный подарок.

– Ничего себе! Это же!.. Это же!.. Она же лаковая! – охнет от восхищения Людка. – Правда, немного великовата – ей же еще года нет…

– Ну, большая – не маленькая, – оправдывался Мо-ня. – Какую достал. С детскими шмотками вообще напряг.

– Ничего, на зрист, – засмеялась Нила, когда Юльку обрядили в красную блестящую югославскую куртку с рукавами до пола. – Повезло ребенку с крестными!

Феня Сергеевна Верба не зря после выхода на пенсию второй год продолжала работать на родной «трикотажке», и дело было не в дополнительной «копеечке», которая никогда лишней не бывает. Сыновья давно выросли, личной жизни у нее после смерти Якова не было, да и не хотела она больше никаких мужиков – одни побои да убытки, а про постельные радости эти шлендры цеховские все врут. Не было у Фени там с Яковом никаких радостей – одно унижение, хорошо хоть не долго и не часто.

Она все так же жила в той комнатке в молдаванской коммуне в квартале от сына с невесткой и всей ее родней. Но теперь в походах на Мельницкую появился смысл и радость – внучка Юлечка, которую Феня вдруг нежно полюбила: еще ни один человек в мире Фене так не радовался. Упитанная, вся в классических перевязочках на руках и ногах, со щеками, которые видны со спины, Юля с рыжеватыми Фениными бровями и вихром на макушке, с таким же квадратным, как у ее сына, подбородком верещала от восторга, услышав хлопанье двери, и пританцовывала от нетерпения, уцепившись за перила своей кроватки. Новоиспеченная бабушка заглядывала в гости к нелюбимой невестке теперь минимум трижды в неделю. А потом шла домой.

Ее убогая коммуна была какой-то вечно временной. Неуютная, хоть и чисто вымыта. Спартанская. Из всех украшений – засохший пучок вербы в вазочке на шкафу да гипсовая цветная пастушка, которую в цеху подарили на сорок пять, мол, ягодка опять, как со смехом объявила мастер. Она помнила крахмальный богатый уют немецкого дома, в котором служила и нянькой, и домработницей. Но здесь, в коммуне, попробуй укрась – враз догадаются, что деньги завелись, и точно украдут, все переворошат, залезут во все вещи, и концов не найдешь. Есть где жить – и слава богу. Конечно, хотелось свое, отдельное, чтобы хозяйка, а не так, что каждая тварь в тарелку смотрит, кости перемывает и по ночам за стенкой буянит или того хуже. Феня всю жизнь терпела – голод, унижения, побои, отсутствие быта, дефицит всего и постоянную нищету. Она умела выживать. И не представляла, что сможет когда-то жить иначе. Несмотря на все коммунистические запреты и собрания, у себя в комнатке она утром и вечером тихонько крестилась и бормотала «Отче наш» сначала на пустой угол у занавески, потом на раскрашенную фотографию иконы Николая Угодника, которую Сережка притащил ей в подарок после первой отсидки.

И добрый Никола Угодник таки пожалел Феню. Самая красивая швея в их цеху, Галя, была копией Людмилы Чурсиной. Всласть нагулявшись и перебрав пару десятков перспективных претендентов, понятно, моряков, Галинка два года назад таки вышла замуж – ясно, что за моряка. Он, правда, оказался поддельным – не моряк вовсе, а морской инженер из водного института. И отправили его достраивать Ильичевский порт.

– Уже десять лет, как строят! И тут мой Коля им понадобился! – жаловалась Галя.

Порт достроили еще в шестьдесят первом, и поселок для моряков и работников порта в прошлом году даже получил статус города. Теперь Коле как молодому специалисту дали квартиру в этой глуши.

– Да какой это город! – негодовала Галя в новом платье. – Там тыщ десять населения – село селом. Все рожи знакомые. Тоска смертная! Ни тебе театра, ни кино! Я сказала: я туда не поеду, так и знай! Крутись как хочешь, меняйся, разъезжайся, но чтоб мы жили в Одессе, хоть в коммуне, хотя кто ж туда поедет, в тот Ильичевск!

– А сколько метров? – почти шепотом спросила Феня.

– Да обычная хрущевка! Тридцать пять, что ли, еще и первый этаж – каждая собака будет в окно заглядывать. – Галя вдруг посмотрела на Феню: – Агафья Сергеевна, а давай махнемся не глядя? Ты ж где-то недалеко живешь?

– Ну, у меня комната двадцать метров на Степовой. Трое соседей. Не знаю… как там твой Коля.