Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

«С Андрашем я уже, собственно, покончил. Ведь это он, многоликий, бегает здесь. Теперь можно уходить…»

Где-то за поворотом открылась дверь в коридор; из невидимой мне комнаты вместе со скрипом открываемой двери вырвался ожесточенный треск пишущей машинки, похожий на автоматную очередь. Сквозь треск до меня донеслись обрывки фразы: «…с этой целью продлено до восьми часов вечера. Тот, кто к этому сроку сдаст оружие… не будет наказан…» Дверь закрылась. Я готов был поручиться, что слышал голос Андраша.

— И это вздор, — пробормотал я, почувствовав, как от нахлынувших чувств у меня перед глазами все пошло кругом. — У церкви святой Терезии я видел… — начал было я, но не договорил: Андраш все равно не услышит, ведь дверь уже закрыли.

Я решил уйти отсюда. И уже собрался было встать, но Селеш снова удержал меня. Его пальцы, словно кольцо наручников, цепко обвились у моего запястья. Я не мог даже шевельнуть рукой. Кто бы мог подумать, что этот худощавый человек обладает такой силой!

— Тебя, оказывается, не обделили силой.

— А как же, дружище! Скульпторы все силачи. — Селеш сказал эти слова несколько задорно, по-петушиному, и тем не менее он производил в этот момент приятное впечатление, напоминая малыша хвастунишку. Я ничуть не удивился, если бы он тут же сбросил пиджак и показал мне свои бицепсы: дескать, на, потрогай, какие они у меня крепкие. — А впрочем, у меня уже не та сила. Давно не мял глины. Но вот теперь… — Он не договорил и рубанул кулаком воздух, ожидая, очевидно, моего вопроса. Я молчал. — Знаешь, — продолжал он, — что я хотел бы слепить в первую очередь?

— Что?

— Фигуру Бачо, — сказал он, наклоняясь ко мне и переходя на шепот, словно делясь сокровенной мыслью. — Изобразить его в той позе, в какой он стоял рядом с гробами в голубых отблесках пламени факелов…

— Ну и дурак!

Наверно, это вырвалось у меня под влиянием возбуждения, которое я все время испытывал, ведь я почти не слушал собеседника. Слова явились лишь ответом на мои душевные муки. Но Селеш сразу же усомнился в правильности своего намерения. Глаза его растерянно моргали за стеклами очков.

— Так ты думаешь? — спросил он и, помедлив немного, добавил: — Впрочем, слезы, скатывающиеся по бороде, не тема для ваятеля. А знаешь ли ты, что изобразить бороду скульптору труднее всего?

— Глупости! А Моисей?.. Микеланджело…

— Но там строгость линий скрижалей… отпечаток десяти суровых заповедей лежит на пышной бороде!.. А представь себе, что будет, если скрижали разобьются? Что тогда делать? Как ты изобразишь это? Ну вот и решай, художник!..

Только сейчас я начал по-настоящему прислушиваться к его словам. Его голос дышал внутренней борьбой, потрясением, родственными моим чувствам. И мне приятно было сознавать это, очень приятно.

Правда, сознание этого не успокоило меня; оно лишь было спасением, спасением для самого себя, ведь не только я, многие другие растерялись в этом безудержном водовороте. Оно ни на йоту не прибавляло сил, не приносило покоя душе, но мне как-то сразу стало легче переносить свой стыд, беспомощность, тоску. Во мне не пробудилось никакого сострадания к себе, лишь холодная радость сообщничества охватила меня, коснулась каждого нерва, как пьяный дурман, от которого сразу развязывается язык. И теперь я стал возражать уже сознательно. Я поддразнивал своего собеседника, как расшалившийся мальчуган собаку. Пусть выложит мне как можно больше своих слабостей! На кой мне Андраш? Бачо? Успокоение? «Отпущение грехов»? Ведь сейчас передо мной этот человек! И что самое главное: не я должен выворачивать наизнанку свою душу, а этот, другой.

— Глупости! — говорил я. — Этого не надо изображать. И вообще никакого Бачо нет! И бороды тоже! И слез! Нет и скрижалей! Они не разбиты… Вот так-то!

Селеш сверкнул на меня очками; помятое небритое лицо его передернулось. Губы от волнения дрогнули. Он сделал широкий судорожный жест рукой, показав на коридор, на видневшуюся лестницу, на людей, двигавшихся перед нами пестрой лентой.

— Что это, я спрашиваю? Смольный или его противоположность? Революцией здесь и не пахнет. Волной прибивает сюда всякую тину, она скапливается, нагромождается тут. Скажешь, нет? А вот там что, по-твоему? — Он указал в сторону двери. — За теми створками несколько дней совещаемся, спорим, грыземся… и никто уже не знает из-за чего! Ни у кого не хватает мужества прекратить споры… пока очередная волна не вышвырнет всех нас отсюда… но теперь уже и в пучине мы не выпустим горла друг друга!.. Как ты сумеешь это изобразить? Допустим, в фильме? Или на полотне? — Он хрипло, тяжело дышал. — Никак! И никакого Смольного здесь нет. Кстати, вот и дорожки скатали. Разве в Смольном были красные дорожки?