Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Прохлаждаетесь, мадемуазель Жаннетт? — пошутил я. Настроение у меня было хорошее, позади осталась трудная съемка, которая, как мне казалось, удалась, вот и хотелось немного подурачиться.

Узнав меня, Янчи тоже обрадовался.

— Садитесь в машину, — предложил я. — Отвезу в вашу деревню. Мне все равно в ту сторону, в Вёльдеш.

— Нет, — ответил мой старый друг. — Сейчас мне туда ни к чему.

Но девочке очень хотелось покататься. Я сделал с ними круг по городу, потом все вместе мы зашли в кондитерскую.

— Как подросла твоя дочка! Прямо невеста стала.

Девочка была прелестна. В коротеньком розовом платьице, с розовым бантом в волосах, она была как кукла с витрины.

— Говорят, похожа на меня. — И он с любопытством стал ждать, что я скажу на это.

— Вылитая ты… как две капли воды… — старался я уверить его. И осторожно поинтересовался: — А жена? Она тоже здесь?

До меня дошли слухи о его неудачной женитьбе. Говорили, что он влюбился в какую-то легкомысленную девицу из Демократического союза молодежи и та женила его на себе. По лицу Янчи пробежала тень.

— Мы живем с моей матерью. Ты разве не знал, что я здесь?

— Нет.

— Уже второй год. Преподаю в гимназии.

Мое хорошее настроение постепенно сменялось каким-то беспокойством, словно от занозы, которая не кровоточит, однако ноет. Вот ведь как бывает: свела судьба людей в тяжелые дни, а потом их жизненные пути разошлись. Спустя какое-то время они снова встретились. И снова расстались… Потом еще одна случайная встреча, и они могут уже говорить лишь о прошлом.

— А как же работа в университете? На кафедре у Фодора?

Янчи с кислой миной отмахнулся.

— Не под силу мне тягаться со сверхобразованными. — И торопливо добавил: — Что правда, то правда: здорово отстал. Много лет потратил на политику. — Этой фразой он словно хотел смягчить нотки недовольства, прозвучавшие в сказанном ранее.

— Кто тебе вбил в голову такой вздор?

— К сожалению, это не вздор.

— Я сам читал две твои смелые и толковые статьи. Одна из них, если мне не изменяет память, о Петёфи. О глубокой народности творчества Петёфи.

В маленьких глазках, притаившихся между припухшими веками, блеснул огонек, присущий прежнему Янчи. Блеснул и вмиг погас.

— На большее пороху не хватило. Да к тому же меня упрекали, дескать, народничеством попахивает от статьи, — сказал он.

— Чепуха. Кто упрекал?

— Хотя бы тот же Фодор.

— О да, он большой мастер возводить хулу!

И снова последовала короткая вспышка протеста:

— Не я назначал его руководителем кафедры! — И тут же опять произошло смиренное отступление: — Но кажется, он был прав…

О боже! И это говорит Янчи! Янчи Ридович! Тот самый, который во времена вооруженного сопротивления фашизму без страха выполнял самые опасные задания!

Когда же начался раздел помещичьих земель, он стал советчиком крестьян целой области, а ведь тогда он еще даже не переступил порога своего совершеннолетия. Что сталось с этим человеком?

Во мне боролись сразу два чувства: гнев и жалость. Гнев вызывал слой жира, которым заплыл этот молодой еще мужчина. Жалость я испытывал к человеку, который, возможно, перестал быть самим собой… Но пожалуй, самым грустным во всей этой истории было то, что мое прошлое оказалось обкраденным…

— И долго ты намерен томиться в своей добровольной ссылке? Надеюсь, научную работу не забросил? Над чем, кстати, трудишься сейчас? — попытался я снова зажечь огонек в его глазах. На все лады я расхваливал его статьи и, пожалуй, хватил через край. Из моих слов можно было заключить, что за последние годы, если не за десятилетия, его работы в литературоведении — больше того, в литературной жизни! — чуть ли не самое значительное явление. Я честил Фодора и его единомышленников, ругал их за подбор кадров. «Что за разговоры? — вспомнил я его слова. — Уступить свое место буржуазии?» Ничего себе, хорош выходец из народа! Тоже мне революционер! Я подбадривал своего старого друга и даже подстрекал его. Кажется, я переусердствовал, но не жалел об этом, ибо главное сейчас было во что бы то ни стало зажечь огонек в его глазах.

А для самого себя мне было крайне важно обрести то, что у меня отняли… Но кто отнял? И что отняли? Возможно, это сделало время. А может, леность вот этого обрюзгшего человека.

Порой мне казалось: вот-вот удастся растормошить его, вот-вот вспыхнет в глазах у Янчи этот огонек. Но каждый раз блеснувшая было искорка пропадала, погашенная обильной испариной, выступавшей на пухлом лице Янчи, да тяжелой одышкой. В конце концов он пустился в длинные, довольно пространные рассуждения о том, что университет-де — «это еще не все…», «наш долг перед народом…», «сейчас это передняя линия фронта культурной революции…». Слова сами по себе правильные, но в данном случае они, нагромождаясь, заслоняли собой какую-то еще более существенную правду. Янчи, очевидно, тоже почувствовал это и умолк. Он замкнулся в своей скорлупе и моргал оттуда своими маленькими глазками. И только его беличий нос нет-нет да и шевельнется, как бывало прежде.