Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Ты сам выбирал? Или тебе навязали?

— Нет, сам выбирал.

— Так в чем же тогда дело? — Андраш широко разводит руками. В его голосе звучат негодующе-иронические нотки. — За него не дадут премию Кошута?

— Я уже получил ее. Дважды.

— Знаю. Я это не к тому. Только вот… никак не пойму я тебя, ну просто не могу понять.

Сконфуженный, сижу я перед ним, как студент перед профессором-экзаменатором, из упрямства не отвечающий даже на вопрос, на который мог бы ответить удовлетворительно… Стоит ли говорить о чем-то второстепенном, если я не могу сказать о главном?.. Как мне объяснить необъяснимое?.. Бывает же так: ожесточившись, душа вдруг взбунтуется, запротестует и уже ничего не приемлет. Точно так же как человек, пытаясь найти забвение, хлещет вино стакан за стаканом, и вот наступает такой момент опьянения, когда организм уже не принимает очередного… Можно ли взвалить вину именно на этот так и не выпитый стакан вина? Видно, душе тоже свойственно испытывать тошноту… Но отчего ее мутит?

— Впрочем, все равно… — говорю я, поднимаясь. Продолжать разговор не имеет никакого смысла. Как и вчера, мне тошно, мучительно теснит в груди.

Андраш замечает мое душевное состояние, дружелюбно удерживает меня за руку.

— Брось валять дурака! Посиди еще. — Мы молчим. — Вижу, на тебя и в самом деле очень сильно подействовала эта… — Он не договаривает. — Может, тебе бы следовало отдохнуть несколько дней?

— Я хочу сделать фильм о нем, — говорю я.

— О Гезе? — спрашивает он, удивленно вскинув брови. Затем, как истый врач, тут же успокаивает: — Конечно, хорошая мысль. Почему бы не сделать!

Меня бесит его поддакивание.

— Ты и тогда станешь одобрять, когда узнаешь, какой фильм я намерен сделать?

— Возможно. Впрочем, не знаю.

Я в упор смотрю на него.

— Скажи, но откровенно: ты еще веришь в свои идеалы? По-настоящему, как в дни нашей юности?.. — Андраш ошеломлен. — Что тебя так испугало?

— Ничего.

— Крамольный вопрос, не так ли? Не бойся, я еще не дошел до того, чтобы задавать подобные вопросы. Пожалуй, могу даже добавить: к сожалению… Это его терзали такие вопросы… в нашу последнюю встречу… И отнюдь не циничные. Знаешь, на что хочется найти ответ? Как настоящий человек… большой художник мог дойти до жизни такой, чтобы задавать подобные вопросы? — Внезапно я умолкаю; так мчащаяся во весь опор лошадь останавливается как вкопанная перед глубоким рвом; потом все-таки выпаливаю: — И как мог я докатиться до того, чтобы на мучившие его вопросы выдавить из себя лишь невразумительный ответ: «Да как тебе сказать…»

— Пожалуй, интересный получится фильм…

— Не говори так о нем! — горячусь я. Я отстаиваю то, чего еще нет и, возможно, даже не будет… — Знаешь, какой девиз у нас на киностудии: «Главное — выполнить план выпуска фильмов». Я никогда не разделял такого мнения. И даже выступал против подобной установки. Но если хорошенько поразмыслить, то, собственно говоря, тоже следовал ей. И получал за это премию Кошута. Впредь я отказываюсь фабриковать фильмы. Какими бы они ни были — плохими или хорошими.

— Мне думается, ты перегибаешь палку.

— Отнюдь нет. Мне уже пятьдесят. Пришла пора оглянуться назад и хоть раз как следует взвесить, что же мной сделано в жизни.

— Ты отказываешься взять на себя ответственность за все сделанное до сих пор? Тогда зачем же делал? Тебя никто не заставлял!

— Ты меня не поймешь, — говорю я, безнадежно махнув рукой. — Конечно, я не отказываюсь. Кстати, даже если бы и захотел, все равно мне пришлось бы отвечать. Жизнь дано прожить один раз, ее нельзя повторить. Вот что ужасно.

— Наоборот. Именно это и прекрасно в ней. Это создает особую ответственность за нее.

— Постарайся понять меня! Знаешь, что бы мне хотелось испытать заново? Вновь обрести? И не только со вчерашнего дня… хотя, пожалуй, со вчерашнего дня еще настоятельнее…

— Что же?

— Ту горячую, беззаветную веру в правоту своих действий, поступков, когда, что бы я ни делал — писал ли листовки, рисовал ли агитплакаты, делил ли помещичью землю, занимался ли политикой, ставил ли фильм, — делал не только потому, что это доставляет мне удовольствие, а ради самого дела. Скажи, Андраш! Только откровенно! — Я опять в упор смотрю ему в глаза. И он выдерживает мой взгляд спокойно, невозмутимо. — Тебя это никогда не терзало? — Теперь я уже перехожу в наступление. А может, защищаюсь? Не нытье ли это интеллигентского хлюпика?

Андраш обдумывает слова, как бы тщательно взвешивает их на своих огромных ладонях. Затем будто бросает их: