Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Как ни странно, но я почувствовал облегчение, когда наш разговор снова вошел в привычное русло. Здесь меня не ждали никакие сюрпризы. И мне не нужно было напрягать мозг. Мы были как хорошо изучившие друг друга борцы, знающие все приемы, слабости партнера и даже то, как он будет защищаться в случае атаки: во всем доверится рефлексам. У нас была и застенчивая, полная целомудрия солидарность, удерживающая от того, чтобы воспользоваться оплошностью противника, если он оставит невзначай неприкрытым уязвимое место.

— А может, тебе не стоит ехать домой?

— Неужто ты отрешился от своих излюбленных тезисов? Ты же всегда проповедовал в своих выступлениях, что, мол, надо быть «ближе к жизни». Сколько раз я слышал твои сетования: «Товарищи, мы недостаточно знаем жизнь!..»

— Настоящая жизнь для тебя — здесь, в Пеште. На сборищах Фери Фодора и компании в модном кафе, в центре города, где за бутылкой джина вы скорбите о судьбе народа. Как и подобает «истинным» экзистенциалистам.

— Точно так же как для тебя, истинного сына рабочего класса, — в цитадели пролетариата, на Розовом холме.

— Я опасаюсь, как бы ты не утратил в деревне свой ядреный псевдонародный цинизм.

— Ничего, я восполню утрату твоим железобетонным конформизмом. Ведь надо же человеку расти.

Мне вдруг стало почему-то не по себе: просительный тон Гезы по телефону и слова, только что сказанные им с какой-то особой интонацией, ввели меня в заблуждение. Пожалуй, повлияла также непривычная, напоминающая домашнюю интимная обстановка эспрессо.

— Послушай, Геза! — сказал я. — Я говорю вполне серьезно. Ты хорошо обдумал свое решение обосноваться в деревне? — Он метнул на меня недоуменный взгляд. — Помнишь, как-то раз ты сказал мне, что не любишь ездить домой. В деревне, мол, то же самое: одолевают те же сомнения, дух отрицания и неудовлетворенность, что и на сборищах у Фери Фодора. Только в более грубой форме… По крайней мере то, что дает тебе Пешт, несколько утонченнее, изощреннее… Так ты говорил?

— Возможно, — ответил Геза, пожимая плечами. Голос его потускнел, звучал неуверенно. — Что же мне, так и подыхать здесь? — добавил он, помолчав.

Он произнес эти слова тихо, без всякой запальчивости и азарта. Вероятно, поэтому они так брали за душу. Я не нашелся, что ответить, и в свою очередь спросил:

— Ты едешь один?

— Значит, и у тебя есть осведомители, — проговорил он вполголоса с горечью, даже не обратив внимания на мой протестующий жест. — Только, конечно, от этих горе-соглядатаев по чужим спальням толку мало — пусть хоть под кровать залезут, все равно они не способны узнать самую суть. Прерывистое дыхание, вздох подчас говорят куда больше, чем произнесенное вслух слово. А что, если нет ни постели, ни вздоха?

Наша беседа вконец разладилась. Мы чувствовали, по крайней мере я, что она снова пошла не по привычному руслу и явно завела нас в тупик. Мы сидели молча и курили. Геза заказал еще рюмку коньяку и выпил. Мы были не в состоянии ни разойтись, ни продолжать беседу, ставшую обоим в тягость. В эспрессо по-прежнему было по-домашнему уютно, немноголюдно, из радиоприемника неслись приятные, несколько слащавые мелодии, густой пар свежеприготовленного кофе выводил под плафоном причудливые узоры. И тем не менее все это вдруг пробудило во мне мрачное состояние безнадежности, какой-то безысходности. Стало быть, надо снова идти в студию. Должно быть, Дюрка Принц уже отрепетировал новую сцену; но без меня, художественного руководителя, «маэстро», они все же снимать не станут. И я потом скажу — ведь надо же что-то сказать с мудрой сдержанностью и вместе с тем с взыскательной придирчивостью многоопытного мастера: «Вон то кресло переставьте на двадцать пять сантиметров левее!..»

— В таком случае, встретимся в Вёльдеше, — сказал я, поднимаясь, и протянул Гезе руку.

С необычной для него порывистостью он схватил меня за руку и снова усадил на стул.

— Скажи, Бела! Но только искренне. Ты еще не потерял веры в меня, а? — Вопрос прозвучал настолько неожиданно, настойчиво и задан был таким умоляющим тоном, что я сразу не нашелся что ответить. — Я никогда не говорил тебе об этом, но, когда злопыхатели поносили, оплевывали тебя, а всякие кляузники клеветали, я всегда защищал тебя, не давал в обиду… Ведь я правильно поступал? И ты все так же веришь в меня, как в дни нашей молодости? Верно ведь?

— Разумеется, — безотчетно подтвердил я, пораженный, вместо того чтобы дать вразумительный ответ на произнесенные в порыве слова, смысл которых тогда еще не дошел до меня. Я почувствовал, что рукопожатие Гезы вдруг ослабело, рука его неожиданно обмякла, как у внезапно скончавшегося человека.