Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Люди, идущие с кладбища, вытянувшись в длинную цепочку, разбиваются на группы и медленно рассеиваются, как дым очагов над домами в наступающих сумерках. Открываются, хлопают калитки: то в одну, то в другую заходит по нескольку человек. С противоположной стороны по главной улице гонят стадо. Хотя лето было засушливым и осень стоит сухая, коров все же выгоняют на выгоревшие луга. Понуро бредут они домой, из-под копыт поднимается пыль. Некоторые останавливаются и жалобно мычат, словно оплакивают что-то. А с поля по-прежнему доносится рокот трактора, он слышен даже здесь, в селе.

Дом Балла, добротный, опрятный, стоит посреди села. И в прежние времена он считался благоустроенным, вполне современным. Позже к фасаду, выходящему на улицу, пристроили еще одну просторную комнату, для Гезы, где бы он мог жить и работать, когда приезжал погостить домой.

Мы сидим в его комнате. Стены сплошь увешаны картинами Гезы: небольшие этюды, написанные здесь, в родных краях. Преимущественно пейзажи. Пологие склоны и подножие горы Надьхедеш, с белыми сочными пятнами винных погребов. Село на фоне синевато-бурого горного кряжа. Несколько акварелей. Они тоже выполнены в характерной для него манере: густые, смелые мазки, которые приобретают смысл не сами по себе, а в контрастном сочетании с другими мазками.

Внезапное волнение охватило меня. Я встал. В углу на мольберте я увидел неоконченное полотно: кладбище, сельское кладбище, и за ним высятся дома нового квартала. Даже в неоконченном виде картина поражала: казалось, это была исповедь отчаявшегося человека. Или мне только так представлялось? Сейчас, сию минуту? Под влиянием горестного напряжения последних часов? В трепетном волнении я снова и снова смотрю на полотно: старое кладбище, с перекосившимися надгробиями, осевшими могилами, а на заднем плане, как бы фон картины, — новые дома… Да, да! Это полотно — обобщение страстной полемики, оно выражает изумительное по красоте, до боли искреннее признание.

Янчи, жених или ухажер Марты, вместе со мной разглядывающий картину, тихо замечает:

— Пожалуй, это полотно могло бы стать его лучшей картиной. Правда ведь, дядя Бела?

Входит Шандор с кувшином вина и стаканами, ставит все на стол.

— Когда он писал ее? — спрашиваю я, указывая на картину.

— В тот самый день, когда вечером уехал в Пешт. Весь день работал, с самого утра. Даже из комнаты ни разу не вышел. Только под вечер, когда сказал, что уезжает. — Шандор наполняет стаканы вином.

— Мне придется воздержаться. Я за рулем.

— Я сама поведу, — говорит Марта, только что вошедшая в комнату, и кивает Янчи, чтобы тот вышел.

Я не возражаю.

Мы пьем. С жадностью, залпом, я осушаю целый стакан. Терпкое прохладное вино приятно. Оно как бы растворяет комок, застрявший в горле, смягчает щемящую боль в груди.

Шандор наливает еще.

— А когда ты разговаривал с ним в последний раз?

— Накануне его отъезда домой. Впрочем, пожалуй, в тот же день. Во вторник.

Как-то так получилось, что мы с Гезой уже несколько месяцев не виделись. Утром он позвонил на студию и попросил срочно позвать меня к телефону. Я находился в съемочном павильоне и поэтому велел передать, что через час позвоню ему сам, пусть он только скажет, где я смогу его найти. Мой коллега, говоривший с ним по телефону, вскоре вернулся и сказал:

— Товарищ Балла настойчиво просит вас подойти к телефону именно сейчас.

— Мне бы хотелось встретиться с тобой! — услышал я глухой, немного хрипловатый голос Гезы.

— Приходи к нам ужинать.

— Мне нужно сейчас же поговорить с тобой. — Я почувствовал в его голосе лихорадочное возбуждение и несвойственную ему требовательность, похожую, скорее, на мольбу.

Съемку легкой вставной сценки-пассажа я поручил провести Дюри Принцу, первому ассистенту. К тому же она у меня не получалась, наверно потому, что не нравилась, из-за нее я уже ненавидел весь фильм. Вышло опять так, как у меня уже не раз бывало: приступал к съемкам с приподнятым настроением — мол, вот уж на этот раз получится настоящий фильм, в нем я снова обрету себя. И я испытывал то приятное волнение, какое охватывает человека, когда он по-настоящему увлечен. Но уже на четвертый или пятый день творческий огонь во мне затухал, настроение падало. Все начинало казаться неудачным, никчемным, безотрадно будничным, устарелым, тысячу раз повторенным. И сценарий, и мои собственные замыслы казались мне бездарным ремесленничеством, халтурой. Сейчас я даже обрадовался благовидному предлогу уйти отсюда, уйти от самообмана и обмана других.