Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Крестьяне вели себя точно так же. Выслушивая наставления писаря, хитро ухмылялись и только крепче верили в реальность своих ожиданий, рассудив, что раз господа из кожи лезут, чтобы доказать, будто все это вранье, значит, это сущая правда. Когда между мужиками заходила речь о том, что, дескать, день святого Георгия не за горами, а там и самая пора выгонять скот на пастбище, то кое-кто из них уже видел свою скотину пасущейся на Харангошской пустоши. Господа твердят, дескать, обман! Надувательство! Что ж, ужо поглядим, как им придется расплачиваться! Вернут, с лихвой вернут крестьянские денежки!..

К тому же новости, которые приносил усатый Мешко, были весьма обнадеживающими. Теперь уже без боязни смотрели крестьяне вслед старой ведьме Суперанихе, когда та ковыляла по улице. И если бы иной мужик не опасался, как бы она не навела на него порчу, то он, пожалуй, рискнул бы даже сказать ей: «Благодарствуем за добрые вести, досточтимая Супераниха!»

А когда разнесся слух, что солдаты Кошута, гонведы, повсюду собирают отряды патриотов, крестьяне и вовсе воспрянули духом. Значит, защитники отечества ждут возвращения на родину отца венгерского народа. Называлась даже точная дата его приезда. Правда, дата давно прошла, однако это вовсе не означало, что крестьяне не поверят, когда им снова назовут день появления Кошута. И люди ждали наступления знаменательного дня с таким же волнением, с каким ждали не раз уже предсказанного пророками конца света. Криворукий Балинт Кунош достал из сундука измятую заношенную гонведскую форму и в воскресенье щеголял в этом мундире в церкви. Балинт Кунош, слывший за человека тихого нрава, был весьма скуп на слова, точно за них ему приходилось платить. И вот теперь он вдруг преобразился. Выйдя на церковную площадь из храма после обедни, он принялся рассказывать какую-то историю, собрав вокруг себя толпу прихожан. Они стояли перед ним, как перед глашатаем сельской управы, когда тот собирает народ барабанным боем, чтобы объявить распоряжение местных властей.

— Так вот, соседи, когда я под Сольноком ринулся в атаку вместе с гусарами в красных киверах… — начал он свой рассказ.

И тут все узнали, что левую руку ему изуродовали в бою сабельным ударом. Правда, кое-кто из старожилов вспомнил, что еще в молодости Балинт напоролся на косу и перерезал сухожилие на левой руке. С тех пор рука у бедняги не разгибается. Но разве хватит у кого-нибудь духу напомнить эту старую историю? Да и вообще, кто его знает, может, и правда, что его чуть было не зарубили? Ну конечно же, так оно и было. Раз люди говорят… В очевидцах, помнивших, как доблестный рубака вернулся в родную деревню летом 1849 года с перевязанной рукой, недостатка не было.

Среди жителей села немного тогда нашлось таких, кто вступал в ряды народного ополчения. А те, кто и в самом деле сражался за свободу и независимость родины, вернувшись домой, старался как можно скорее предать забвению пережитое. Не до рассказов было. С той поры минуло около двух десятилетий, а за столь длительный срок даже любая легенда может поблекнуть.

Некоторые из бывших гонведов немало удивлялись, заметив вдруг, как людская молва превратила их, скромных защитников отечества, в легендарных героев.

Пишта провел все эти дни в каком-то странном оцепенении. Треволнения, охватившие односельчан, отголоски назревавших событий (хотя сам он не был причастен к ним, а только наблюдал со стороны) не могли оставить его равнодушным. А может, его смятение было вызвано не только этим? С того памятного утра он ни разу не встретился с Маришкой, хотя в последнее время, направляясь к Розке, всегда проходил по улице, где жила теперь Маришка.

Отцу Пишты не очень нравилось, что сын остался дома. Он предпочел бы отправить его на заработки, ведь с клочком земли он вполне и сам управится, к тому же оставались двое младших сыновей. А раз уж старший застрял дома, пора бы ему делом заняться. Отец не высказывал своих мыслей вслух, но по его глазам можно было прочитать, о чем он думает.

Солнце и резвый весенний ветер просушили землю — настала пора пахать под кукурузу.

И вот однажды утром Пишта запряг пару волов в телегу, погрузил на нее плуг и выехал в поле. В хозяйстве отца был один-единственный вол, так что пристяжного пришлось позаимствовать у соседа Сулы — такого же бедняка, как и Пиштино семейство. «Пара волов в одной упряжке — это уже сила!» — думал Пишта.

Ясное прохладное утро обещало хороший солнечный день. Над полями висела молочная пелена тумана, сквозь которую, будто докрасна накаленное медное блюдо, просвечивал диск восходящего солнца. Завеса тумана, казалось, доходила до самого поднебесья. Где-то высоко парили жаворонки, словно собирались свить гнезда в мягком, как пух, белом мглистом воздухе. Окрестные поля оглашались их звонким переливчатым пением.