Артур Феличе - Багровый хамсин

Толпа ахнула.

Актис окинула всех затуманенным торжеством взглядом и закричала, потрясая отнятым у богини ожерельем:

— Вы видели?.. Видели?.. Разве она испепелила меня своим гневом?.. Разве она воспротивилась и не дала мне надругаться над ней?.. Почему же она не простерла руки и не превратила меня в черепаху, в скорпиона, в последнего гада?.. Ведь я жива!.. Жива!.. И я плюю на нее, — плюю, ибо ныне пришел час моей мести!..

Актис изо всей силы толкнула статую в грудь, но серебряная литая фигура была слишком тяжела и не пошатнулась; тогда Актис стала бросать в нее все, что попадалось под руку: священные инструменты жрецов, кадильницы, драгоценные чаши, статуэтки богов, корзины с плодами и сосуды с вином…

Толпа, увлеченная дерзостью плясуньи, начала избивать божество.

Сок растрескавшихся гранатов и красное жертвенное вино текли по серебряным щекам богини широкими ручьями.

Бронзовая ваза, брошенная мужской рукой, отбила, наконец, золотой урей статуи, и он со звоном покатился по плитам пола. Актис соскочила вниз и стала топтать его ногами.

Крики заглушили ее торжествующий вопль.

Толпа вынесла Актис на плечах за ворота.

Золотой царский урей, прикрепленный к ее голове, сверкал как большая яркая звезда.

Актис, все еще держа в руках ожерелье богини, плясала на плечах у толпы и хохотала:

— Ну что, царевна Меситнинухет-Техен, неужели ты не видишь, как Уаджит горит в волосах у дочери грязного парасхита?..

Дети бегали по всему городу, охваченные не меньше взрослых жаждой разрушения.

Тринадцатилетний Яхмос с торжеством показывал матери на столб черного дыма, клубившийся над папирусным домом.

— Это я!.. - говорил он. — Это я с другими поджег весь склад, чтобы проклятым рпат не на чем было писать счета наших податей.

Бикит гладила мальчика по голове.

— Жги, души, режь их, как они жгли тело твоего отца, выжигая на его плече клеймо позора!.. Терзай их, мой маленький коршун, как они истерзали грудь твоей матери!.. Плюй им в лицо, как они плевали когда-то на нас!.. Рви на части их смрадные сердца, ибо настал наш день…

Она ласкала сына, наслаждаясь его жаждой мести.

— Ступай к соседкам, мой храбрый львенок, и скажи, что я жду их на углу улицы сфинксов. Пусть захватят с собой ножи и палки. Надо еще кое-кого пощекотать из этих обожравшихся псов, — у многих еще житницы ломятся от зерна, а у нас в домах больше мафката и золота, чем муки… Скоро нам придется грызть электрум вместо хлеба и мяса…

Яхмос убежал, а Бикит села на цыновку и стала перебирать груду ожерелий, колец, запястий, ножных цепочек, головных уборов, венцов, браслетов, покрывал, дорогих тканей и ковров…

Она смеялась, опуская руки в их холодный сверкающий поток, и звала дочь:

— Эй, Ти-Тхути. моя красавица, приди, одень все это на себя, будь как царская дочь в день свадьбы, будь как богиня в праздник Уага, в праздник Мины, в праздник Реннут, в праздник приношений и начала года… Смотри, Ти-Тхути, теперь это все — наше… Смотри, как горит это ожерелье; еще недавно его носила гордая Ситхатхор жена смотрителя книжного дома… Теперь она таскает воду для своих рабынь; в волосах ее солома и нильский ил; в ушах ее не блестят уже вот эти серьги из небесного металла с янтарными подвесками; ноги ее не ступают по саисским коврам, обутые в башмаки из кожи антилопы; она не спит на подушках из эфиопского пуха, не ест с золотых блюд с жемчужными краями… Она голодает, эта гордая жена семера, как голодали когда-то мы; она молит богов о смерти… И мы подарим ей смерть, ибо ее заслужили все рпат…

Ти-Тхути смотрела на мать со страхом. Она не понимала, что случилось с тех пор, как угнали на рудники отца.

Сперва они все плакали, рвали на себе волосы, погасили очаг, не ели три дня, словно в доме был покойник. Потом настал голод, — такой голод, что живот Ти-Тхути сводило от боли, и она тайком от всех ела шарики из глины, размоченные в воде… Мальчикам было лучше, чем ей: им как-то удавалось накопать личинок жуков, а Яхмос раз даже убил крысу. Соседи голодали так же, как и они; люди умирали целыми семьями. По улицам бродили тощие, оборванные тени с жадными воспаленными глазами. Ночью нельзя было выходить из дома, — тени эти набрасывались, как шакалы, на всякого, кто им встречался, и грабили его. Вой людей мешался по ночам с далеким воем гиэн. Было страшно жить…

Потом на улицах стали раздаваться крики и угрозы:

— Мы мрем, как мухи в дни засухи, а рпат обжираются зерном и маслом!..