Владимир Афиногенов - Конец черного темника

Но там их выдали Фериборз и Дарнаба.

И в середине ноября Тохтамыш заключил пленников в ханский поруб.

Генуэзец рассказал Тохтамышу о первой, искренней любви Мамая к Белому Лебедю и о том, как повелитель пел об этом. Желая поиздеваться над бывшим «царём правосудным», повелитель Синей и Золотой Орды перевёл узников в ханский дворец, где и стал заставлять Мамая петь и играть на хуру. Как всегда, при этом находились два его приближённых мурзы Джаммай и Кутлукай и жена Дана-Бике...

— Пой, Мамай, о силе степи, которую ты потерял, — говорил Тохтамыш. — А не будешь петь, велим содрать с тебя шкуру, но перед этим нальём в рот кипящего масла.

И Мамай пел.

Пел, закрыв глаза, и рот его кривился, и он был жалок. Батыр, глядя на него, молча глотал слёзы. Тохтамыш зло и ехидно щурил свои сарычиные глаза, Кутлукай и Джаммай, криво улыбаясь, наслаждались этой картиной. Только жена Тохтамыша, напудренная и намазанная рабынями, сидела с безучастным лицом.

Но однажды Мамай отложил в сторону хур и сказал:

— Хватит! Я хочу, Тохтамыш, сказать тебе и твоим ублюдкам всё, что думаю, пусть с меня сдерут кожу и в рот нальют кипящего масла. Золотой трон мой разбился подобно седлу, слетевшему со спины бегущего по полю коня. Через измену я очутился перед тобой, Тохтамыш... И ты можешь живого посадить меня на раскалённый таган. Но я родился сильнее тебя... Я — князь, которого сопровождали сто багатуров из почётных фамилий, и войско моё состояло из бесстрашных воинов.

И, повернувшись к Батыру, Мамай с дрожью в голосе проговорил:

— Сын, где моя айбалта с золотой рукояткой? Где мой панцирь, каждое звено которого стоило тысячу золотых? Где казна моя, лежащая на шести арбах, крытых белой бязью?.. И где мой родник детства, воду из которого пил я да радужные павлины?

Тохтамыш наморщил лоб и сказал:

— Я потомок Чингисхана, в зрелых годах отперевший концом своей сабли твой дворец, Мамай. Я — разбрасывающий золото кусками, не дробя его на части. И сам я золото, и золото характер мой. Я — ястреб, на лету ловящий добычу... Поэтому айбалту с золотой рукояткой я присвоил себе как военную добычу. Панцирь твой я надел на себя. Казну твою я растрачу для достижения своих целей. Родником твоего детства я завладел и, влив в него мёд, теперь пью из него сам.

— Врёшь, Тохтамыш, родником моего детства тебе не завладеть. Из него не могут пить вонючие шакалы. Из него пьют львы, и я тот самый лев, который убивал твоих братьев-ублюдков, потомков Чингисхана.

Кутлукай сделал движение, чтобы позвать палача, но Тохтамыш знаком руки остановил его. А Мамай, сверкая глазами, продолжал говорить: видно, какая-то неведомая сила овладела им и влекла в пропасть, и противиться этой силе он уже не мог.

— Я у друга зажигал огонь, а у врага тушил его. Я — чёрная туча, я — гроза и бью как грозовая стрела. Я твёрже оленьего рога, и, если бы ты вдел мне в нос железное кольцо, я бы и это вытерпел.

— Ну, если ты, Мамай, такой, как говоришь, почему же тебя, льва и грозу, побил московский князь, как бездомного пса?..

Чем бы этот словесный поединок кончился — неизвестно: скорее всего тем, что в нос Мамая действительно бы вдели железное кольцо или залили глотку кипящим маслом... Но в дверях появился Дарнаба в сопровождении нескольких аргузиев. Они были на этот раз в чёрных плащах и при шпагах.

Тохтамышу с генуэзцами приходилось теперь считаться, как в своё время Мамаю. Они тоже подарили ему панцирь с «гусиной грудью», как некогда «царю правосудному», и обещали помощь в походе на Москву.

Аргузии объявили волю консула: Мамай должен быть на рассвете в Кафе у позорного рыночного столба — над ним и его бывшим битакчи предстоит суд, так как по их вине перестала существовать закованная в латы, вооружённая алебардами итальянская пехота.

Тохтамыш молча кивнул в знак согласия.

Двадцать седьмого ноября утром Мамая, Батыра и осетина Джаная доставили в Кафу. День и ночь они стояли у рыночного позорного столба, а потом Мамаю и Батыру отрубили головы, а старику Джанаю выбили зубы и отпустили на все четыре стороны.

Вот последние слова Мамая и его битакчи перед казнью.

Батыр сказал:

— Хан, я прежде был невыделанной кожей, теперь моя кожа растянулась. Был я молодой лошадью, теперь эта лошадь уходилась, был я сталью — сталь разбилась. И ты был мужем, я расстаюсь с тобой...

И сказал Мамай:

— В момент, когда я нахожусь в положении всадника, лишившегося возможности править разгорячённым конём, потому что порвались удила, я говорю: «Не кричи ты, ибис! У тебя клюв крепкий, но голос твой ужасен, так не кричи, не кричи...» Уже идут палачи. Возможно ли, чтобы не сбылись их желания?.. Нет. Когда эти люди настигнут нас, то заройся мы в землю, как корень дуба, — разве мы скроемся от них?!