Себастьян Барри: Бесконечные дни

Я написал Джону и еще – поэту Максуини, просто попрощаться, но получил ответ от нашего старого товарища мистера Нуна, что поэт Максуини покоится с миром и весьма прискорбно слышать, что скоро то же случится и со мной. Он не стал называть, что именно. Джон Коул написал мне письмо, от которого разорвалось бы сердце и у палача, а вместе с ним засунул в конверт послание Виноны, на какие она мастерица. Она вложила туда какой-то полевой цветок. Образцовый почерк. Ферма Магана, Парис. Третье июня тысяча восемьсот семьдесят второго года. Дорогой Томас, мы в Теннесси по тебе очень скучаем. Лайдж Маган говорит, что, если только армия тебя отпустит, мы зарежем упитанного тельца. Он вспахал ближние поля, и ему тебя ужасно не хватает, потому что никто не умеет управляться с этими негодяйскими лошадьми так, как ты. У меня времени осталось только сказать, что я тебя люблю, потому что Джон Коул уже грызет удила, так ему не терпится ехать в город. Я ужасно по тебе скучаю. Душа у меня болит. Твоя любящая дочь Винона.

До этого я еще как-то держался.

Не знаю точно, но, скорей всего, мне сорок. Помирать вроде рановато, но многие, кто пал на войне, были и моложе. Я много видел, как молодые умирают. Об этом особо не думаешь, пока не приходит твой собственный час. Я знаю, что числюсь в расстрельном списке и что рано или поздно дойдет черед и до меня. Ну вот, мой день приближается. К двери прибивают печатное извещение. Вы не поверите, какой пот меня от этого прошиб. На сердце лежит камень боли и тоски, и вообще христианину такое совсем негоже. Теперь меня пожалела бы даже крыса, что крадется вдоль стенки. Я сам ничего не стою даже в собственных глазах. Ни даже линденмюллеровского цента. Голову заливает потопом страх, а ноги ледяные. Тут я начинаю выть. Приходит тюремщик. Его зовут Плезант Хейзелвуд, и он, как я полагаю, сержант. Нечего тут выть, это все равно не поможет, говорит он. Я раскачиваюсь взад-вперед, как пьяный. Страх прожигает мне брюхо, словно там поселилась семья мексиканских перцев. Я ору на тюремщика. Почему никакой Бог мне не поможет? И никакой человек тоже, говорит он. Я бегу вдоль стены, как слепая крыса. Будто жду, что наткнусь на нору. У меня все отняли. Стою, тяжело дыша. Нет битвы тяжелее этой. Сержант Хейзелвуд становится вплотную ко мне, стискивая ладони, похожие на двух новорожденных щенков, а потом хватает меня за руку. Я тысячи таких, как ты, перевидал, и это вовсе не так тяжело, как кажется. Добряк, а уж безобразен, что твой лось. Вроде ангела, посланного ко мне в обличье жирного ключаря, воняющего говном и луком. Но это не помогает. Если честно. Дьявол уже прокомпостировал мой билет, а Бога тут и близко не было. Как мне с Ним примириться, если Его здесь нет? Я снова погружаюсь в яростное уныние, словно камень, брошенный в пучину.

Как-то вечером, вскоре после этого, меня приходят навестить. Я знаю, что это не Джон Коул, но сержант Хейзелвуд меня предупреждает. Говорит, что ко мне джентльмен. Ну, я мало знаю джентльменов, кроме разве что офицеров. И точно, это майор Нил.

Только он уже не майор, верно ведь? Он явился в прекрасном костюме, сшитом, должно быть, на заказ в Бостоне. И выглядит он теперь гораздо лучше. За эти несколько месяцев, значит, поправился. Говорит мне, что Ангел очень хорошо учится в школе и он хочет, чтобы она теперь пошла в университет, пусть порадует матушку. Это хорошо, говорю я. У майора при себе здоровая пачка бумаг. Он повидал всех, кто был в той битве, и попросил каждого рассказать, что тот знает или слышал. И наконец, говорит он, я дошел до капрала Поулсона. Он рассказал вроде бы то же самое, что немец Сарджон, но с одной разницей. Он говорит, что капрал Макналти пытался предотвратить убийство индейской девочки. Старлингу Карлтону кровь ударила в голову, и он не слушал никаких резонов, только хотел ее пристрелить. Конечно, думаю я, он верный старый пес, он твой же приказ выполнял, – но, конечно, вслух я этого не произношу. Поулсон говорит, что видел все, но держал язык за зубами, пока майор его не спросил. Так уж заведено в армии. Что бы ты ни говорил, не говори ничего, а то мало ли что. И вот майор Нил едет в Вашингтон и там занимается моим делом. А потом доходит до главнокомандующего армией штата Миссури. Ну и вот, говорит он, замедляя свой рассказ, отменить твой приговор они не могут. Закон не позволяет. Когда он это говорит, у меня сердце падает в пятки. Но, продолжает он, они могут заменить его на сто дней тяжелых работ, а потом отпустить тебя. Так что если ты не возражаешь дробить камни в течение некоторого времени, то можешь выбрать этот исход. Майор, сэр, благодарю вас, говорю я. От всей души. Не благодари меня, отвечает он, это я должен тебя благодарить. Ты спас мою дочь – единственную, что у меня осталась, – и храбро сражался на войне, и под моим командованием всегда был образцовым солдатом. Я говорю, мне очень жаль, что его жены нет на свете, и он говорит, что ему тоже очень жаль. Он кладет правую руку мне на плечо. Я не мылся месяц, но майор не воротит лица. И говорит, что никогда меня не забудет и что, если он сможет в будущем быть чем-то мне полезен, я знаю, где его найти. На самом деле я не знаю, где его найти, но молчу, поскольку это просто выражение такое. Еще одно, что я не произношу вслух, – это вопрос: а кто убил капитана Соуэлла, не вы ли? Я говорю, что буду рад вернуться в Теннесси, к своим, и майор отвечает, что они уж точно будут рады меня видеть.