Дмитрий Миропольский - American’ец [Жизнь и удивительные приключения авантюриста графа Фёдора Ивановича Толстого]

…и поспешил вернуться на берег, чтобы там ждать попутного ветра. Изнутри шлюп «Надежда», снаряженный к плаванию, произвёл на камергера ещё более удручающее впечатление, чем в тот раз, когда Резанов увидал судно впервые. Одно дело — следить за подготовкой экспедиции по бумагам и проверять, всё ли соответствует прожекту, но другое дело — самому оказаться на корабле, сознавая, что назад пути нет, а утлой скорлупке предстоит надолго стать его домом в морской стихии.

Двадцать шестого июля, поймав нужный ветер, корабли снялись с якорей, и худшие опасения Николая Петровича начали оправдываться.

На шлюпе «Надежда» собрались больше восьмидесяти человек: офицеры во главе с Крузенштерном, матросы, учёные и свита Резанова — многовато для судёнышка, рассчитанного на команду вполовину меньшую. Крохотные каюты с низкими подволоками напоминали гробы и годились только для сна. Остальное время учёные вынужденно проводили в кают-компании: толкаясь локтями за обеденным столом, они писали дневники, делали зарисовки, составляли карты, проводили расчёты. Даже самая большая капитанская каюта имела всего сажень в поперечнике на три сажени в длину — эту кубышку размером с туалетную комнату в своём особняке Резанову приходилось делить с Крузенштерном. Капитан спал урывками, а потому проводил здесь немного времени, но во сне оглушительно храпел…

…и это был всего один из множества незнакомых раздражающих звуков, от которых Резанов страдал круглыми сутками: даже ночью судовая какофония не стихала полностью. Храп разносился по всему кораблю. Скрип дерева перекликался со скрипом такелажа. По углам скреблись крысы. Башмаки матросов и вахтенных офицеров громыхали вверх-вниз по трапам в любое время. На палубах кто-то волок что-то тяжёлое, бросал — и после волок снова; моряки переругивались в голос, не заботясь ничьим покоем, а за бортом гудел хор ветра и волн.

К тому ещё «Надежду» явно перегрузили. Полсотни ящиков и тюков с подарками для японского императора составляли только малую часть груза. Всё пространство корабля занимали товары Российско-Американской Компании, которые надлежало доставить в Охотск. Пушки-карронады и ядра к ним требовали места. На палубах громоздились бочки с провиантом на многие месяцы, запасами алкоголя и пресной воды, которой всё же было в обрез — толком помыться Николаю Петровичу не удавалось. Три гальюна никак не могли удовлетворить естественные потребности непомерного экипажа. К миазмам прибавлялись запахи сырости, смолы, подтекающей квашеной капусты, немытых мужских тел и пропотевшего белья. В букет ароматов изрядную лепту вносили свиньи, козы, коровы, утки, гуси и куры, взятые на борт для разнообразия рациона мореплавателей, — ни дать ни взять Ноев ковчег!

В каюте подслеповатому узкогрудому Резанову не хватало света и воздуха. На палубе дышалось легче, но при волне тут же накатывала морская болезнь и выворачивала нутро наизнанку, а если море вело себя смирно — ветер, которому радовались моряки, всё равно пронизывал камергера насквозь. Николай Петрович совершал моцион в тёплом коконе, сооружённом из чего только можно. Толстые шерстяные чулки он не снимал сутками, а на ноги надевал уродливые войлочные тапки-пампуши. В первые же дни попытка прогуляться на шкафуте в туфлях и взглянуть с борта корабля на Гельсингфорс окончилась тем, что Резанов поскользнулся на мокрых досках и пребольно ударился копчиком. Моряки надевали пампуши поверх башмаков только заходя в пороховой погреб; для камергера они стали непременной обувью. Николай Петрович — всклокоченный, несуразный, похожий на бесформенную старушку в тапках, — сделался объектом насмешек всей команды: и офицеров, и матросов, и состоявших в его свите приказчика Шемелина с графом Толстым…

…о котором размышлял камергер в своём углу капитанской каюты, по уши натянув одеяло и уткнувшись лбом в дощатую переборку. Итальянцы говорят: месть — это блюдо, которое подают холодным. У Николая Петровича было достаточно времени, чтобы приготовить блюдо наилучшим образом.

С месяц назад в разговоре с цыганским бароном он узнал, что Американец — это прозвание какого-то петербургского молодца из офицеров. По его милости камергер лишился обольстительной Пашеньки, но главное — вопреки уговору с британцами допустил князя Львова и Гарнерена прибыть в Петербург с аэроманским представлением.

Взбешённому Резанову заниматься поисками было недосуг, и по следу Американца он пустил Огонь-Догановского. Вскоре Поляк донёс, что под звучным прозвищем скрывается поручик Преображенского полка граф Фёдор Иванович Толстой. Услыхав знакомое имя, камергер сверился со списком дворян, которых назначили к нему в свиту, и обнаружил имя мичмана графа Фёдора Петровича Толстого. В Кронштадте до отплытия Николай Петрович не видел этого своего спутника, поскольку держался на берегу, но спросил о нём Крузенштерна — и получил уверение, что граф наилучшим образом соответствует званию молодой благовоспитанной особы…