Дмитрий Гусаров - Гусаров Д. Я. Избранные сочинения. (Цена человеку. Вызов. Вся полнота ответственности)

Анохин подтвердил все свои прежние показания и лишь особо подчеркнул, что по убеждениям он принадлежит к социал–демократической партии.

— Но ведь, насколько я знаю, на всех судебных процессах социал–демократы отрицали индивидуальный террор? — спросил Чесноков. — Этот вопрос относится к политическому дознанию и мне вы имеете право не отвечать на него, если не желаете.

— Нет, почему же? Я отвечу… Как я уже говорил, я не состою членом партии, и социал–демократы никакого отношения к моему делу не имеют. Я действовал один. Больше ничего добавить не могу.

Закончив допрос, Чесноков тут же приступил к составлению протокола о завершении предварительного следствия. Показав Анохину все следственные материалы, он спросил, не желает ли обвиняемый чем–нибудь дополнить их. Анохин от дополнения отказался.

Когда протокол был подписан, Чесноков поинтересовался, знает ли Анохин, что его дело передается военной подсудности?

— Да, знаю, — ответил тот. — Мне говорили об этом на допросе в жандармском управлении.

— Разве жандармское дознание не закончено?

— Не знаю. Но больше недели меня никуда не вызывали…

Чесноков подумал и решился:

— Теперь, когда следствие завершено, в моей компетенции до завтрашнего дня разрешить вам свидание… С кем вы желали бы?

— С матерью, с братом и сестрой, с дядей Михаилом.

— Только одно! С кем?

— С матерью.

Через Кацеблина Чесноков тут же отправил посыльного к матери Анохина с предложением немедленно явиться в тюрьму для свидания с сыном.

Екатерину Егоровну и звать было не надо. Чуть ли не каждый день она часами простаивала у тюремных ворот в надежде узнать что–либо о своем Петеньке. Не успел Чесноков закончить письменные формальности, связанные со свиданием, как ему доложили, что мать обвиняемого уже находится в тюремной канцелярии. В ту же самую минуту его пригласили к телефону.

Звонил Самойленко–Манджаро.

— Господин следователь! Мне стало известно, что вы разрешили обвиняемому Анохину свидание с матерью?

— Да, господин подполковник, — ответил Чесноков, несколько удивленный такой осведомленностью.

— Вы получили на это санкцию прокурора?

— Ваше высокоблагородие, — подчеркнуто почтительно обратился к нему Чесноков. — Обвиняемый Анохин пока числится содержанием за мной. Завтра я передаю завершенное производством дело на усмотрение господина прокурора, и обвиняемый будет перечислен содержанием за ним.

— Благодарю за разъяснение. Надеюсь, мне вы разрешите присутствовать на этом свидании?

— Милости прошу, если это представляет для вас интерес.

Свидание состоялось в той же камере, где проходил последний допрос. Теперь, после звонка из жандармского управления, Чесноков должен был предпринять ряд мер для соблюдения формальностей. Матери и сыну порознь объяснили, что они обязаны все десять минут сидеть на указанных им местах, не приближаться друг к другу и даже не вставать, говорить громко и отчетливо — в противном случае свидание будет немедленно прервано.

У противоположных стен длинной и узкой камеры были поставлены две табуретки. Одну из них Чесноков предложил занять матери. И сообщил ей, что согласно ее прошению сегодня состоялось медицинское освидетельствование сына, что ее сын признан вполне нормальным и здоровым.

Екатерина Егоровна от волнения и радости плохо понимала происходящее, кивала в ответ на каждое слово и безотрывно смотрела на дверь, из–за которой должен был появиться ее Петенька.

Когда с небольшим опозданием в камеру вошел Самойленко–Манджаро, Чесноков распорядился ввести обвиняемого.

— Подождите, — остановил его подполковник.

Сегодня Самойленко–Манджаро был необычно суров и даже мрачен. В ответ на приветственные поклоны, он едва кивнул Чеснокову и Кацеблину, прошел к столу, сел и хмуро оглядел по очереди присутствующих.

— Госпожа Анохина, вы любите своего сына? — спросил Самойленко–Манджаро, словно бы с трудом решившись на это. — Вы хотите ему добра?

Екатерина Егоровна, не находя слов, растерянно молчала. На ее глазах уже наворачивались слезы.

Подполковник и не нуждался в ответе. Все, что он делал сегодня, делалось им уже без всякой надежды на успех, скорее машинально, по давней привычке использовать малейшую возможность.

— У нас, госпожа Анохина, остался последний шанс. Если ваш сын не сделает честного признания, не откроет своих сообщников, то завтра же его дело будет передано в военный суд. Если вы любите своего сына и хотите ему добра, уговорите его не упорствовать. Напоминаю, что речь идет о его жизни. Вы поняли меня, госпожа Анохина?