Дмитрий Гусаров - Гусаров Д. Я. Избранные сочинения. (Цена человеку. Вызов. Вся полнота ответственности)

Потом пришло чувство одиночества. Лена никогда не испытывала его, даже во время блокады. Она даже не знала, что это такое, и когда впервые подумала, что на многие километры вокруг нет ни одной живой души, ей стало жутко.

«Ну и пусть! Пусть я умру! Пусть завтра найдут меня на дороге! Может быть, хоть это заставит его понять, что он сделал!» — уговаривала она себя, пытаясь обрести безразличие к своей судьбе, в которое так удобно вмещалась и обида на Виктора, и ее оскорбленная любовь к нему, и мучительный стыд перед другими за все случившееся.

Чуть успокоившись, она поняла, что ничего с пей не произойдет. Конечно, до Тихой Губы ей к утру не добраться. Но утром пойдут машины, они подвезут ее. Там она сядет в автобус до Петрозаводска и вечером будет уже в ленинградском поезде.

«Если бы он по–настоящему любил меня, он давно был бы здесь! Он не стал бы ждать даже утра… Он мог бы взять мотоцикл…»

Она знала, что Виктор любит ее. Но думать другое было для нее легче, и она пыталась уверить себя в этом.

Поэтому, когда сквозь шум ветра она услышала со стороны Войттозера далекое завывание мотора, она решила, что это обязательно он, и торопливо переместилась к самому краю дороги. «Пусть не думает, что все так просто и я так легко прощу ему!» — почему–то испугавшись предстоящей встречи, принялась уверять она себя, а сама вслушивалась и больше всего боялась, как бы слабый гул мотора не оборвался, не оказался бы слуховой галлюцинацией, которая, как она знала по книгам, часто приключается с измученными путниками.

Машина прошла мимо.

Растерянно глядя на удалявшуюся полосу света, на кургузую низкую машину, Лена вдруг поняла, что это, конечно, не Виктор, что на лесопункте таких машин нет. Это было так горько и так неожиданно, что захотелось упасть на мокрую землю и плакать, плакать, плакать…

«Газик» чуть съехал вправо и остановился, помигивая красноватым глазком. Кто–то огромный, едва различимый в темноте, вылез из машины и громко спросил:

— Девушка, вам куда? Не в Тихую Губу?

Чем дальше уезжала Лена, тем тревожнее и беспокойнее становилось на душе.

«Мог же он взять мотоцикл? Небось когда ему понадобилось ехать в Чоромозеро, он взял его!» — думала она, жалея, что все получилось не так, как могло бы быть.

Отмолчаться Лене не удалось. Гурышев обернулся к ней и спросил:

— Куда же вы, девушка, на ночь глядя, да еще и с чемоданом?

— В Ленинград.

— Что же ночью?

— Так надо…

— А сами откуда? Из Войттозера?

— Да, из Войттозера.

Сосед вдруг беспокойно задвигался, тоже повернулся к Лене и спросил:

— Где же вы там работаете? Что–то я вас не помню?

— В школе.

— А–а, — протянул он многозначительно и замолк.

Дорога обогнула по краю неширокое болото, на середине которого на мгновение блеснуло в лучах фар черное озерцо, и вновь нырнула в темноту леса.

— Ни о каких перебросках и не думай, — неожиданно сказал Гурышев. — Дело здесь не в том — сработались они или не сработались. Тут вопрос в принципе.

По–видимому, они продолжали прерванный разговор, так как сосед Лены сразу же отозвался:

— Орлиев и сам из Войттозера уйти не согласится. Уж я–то знаю его.

— Тогда тем более говорить об этом нечего! Не станешь же ты перебрасывать Курганова, если он прав и все люди на лесопункте поддерживают его? Ты видел, как дружно они встали за него?

— По–моему, они восстали против Орлиева. Если бы на месте Курганова был кто–то другой, то получилась бы та же картина. Что и говорить, Тихон повел себя в Войттозере неправильно. Это чувствовалось давно, а сегодня так ясно выявилось.

— Одно другому не противоречит. Конечно, дело в Орлиеве. Но ты видел, как отнеслись люди к Курганову, хотя на него был вылит такой ушат грязи! Это что–то значит, черт возьми! А ведь кое–что в словах Орлиева было и правдой, если подходить формально… И я убежден, что большинство это поняли!

— Ты имеешь в виду выступление Рантуевой? — спросил Потапов, но Гурышев ничего не ответил. Он помолчал, потом обернулся к Лене:

— Вас не укачивает? Если хотите, садитесь впереди!

— Спасибо, мне хорошо.

— Вы в Ленинград надолго?

— Не знаю.

— Что же так? Заболел там кто–нибудь?

— Заболел, — ответила она, радуясь, что в темноте не видно ее смущения.

— А я уж думал, вам не понравилось у нас, что вы уезжаете ночью. Похоже, удираете.

Последнее слово Гурышева больно кольнуло Лену. Она скорей почувствовала, чем увидела, что Гурышев улыбается, и рассердилась: