Дмитрий Гусаров - Гусаров Д. Я. Избранные сочинения. (Цена человеку. Вызов. Вся полнота ответственности)

В начале десятого зазвонил телефон. Виктор почти нисколько не сомневался, что звонит Чадов, и был очень удивлен, когда услышал незнакомый голос:

— Это кто — Курганов?

— Да, да, это я, — ответил Виктор, начиная догадываться, кто вызывает его, но еще боясь ошибиться в своем предположении.

— Здравствуй, Курганов… Что, никак, уже не узнаешь по голосу? А всего–то и не виделись девять лет.

— Здравствуйте, Андрей Николаевич.

— Это ты мне звонил вчера? Ты? Тут у меня что–то напутали…

— Ничего не напутали, Андрей Николаевич! Все правда. Кочетыгов жив, он в заключении, в Чоромозере… Он был в плену, понимаете… Это я во всем виноват… Я написал уже в Москву.

— Постой, постой… Теперь ты меня действительно запутал.., С такими делами ты мог бы и не звонить, а приехать в Петрозаводск. Разве по телефону о таких делах говорят?

Виктор, почему–то посчитав, что Дорохов тоже не проявляет должного внимания к судьбе Павла, резко ответил:

— Приехать я не могу.

— Почему?

— Завтра мы начинаем работу в новом квартале.

— Ну, а послезавтра? Или через два–три дня?

— У нас, знаете, как трудно сейчас…

— Трудно, говоришь. Ты хочешь, чтоб я приехал, что ли? У меня работы меньше, видать…

От радости Виктор даже не обратил внимания на иронию в голосе Дорохова.

— Конечно! Это очень–очень нужно, честное слово! — воскликнул он так горячо, что Дорохов рассмеялся:

— Спасибо за приглашение… Я, конечно, приеду. А сейчас ты можешь мне рассказать все по порядку? Можешь? Тогда начинай! Не торопись и говори спокойно… Я слушаю!

— Знаете… Лучше все–таки приеду я… Нет, завтра я действительно не могу, а послезавтра обязательно приеду… Письмо в Москву я уже отправил…

В марте 1944 года после неудачной войттозерской операции отряд Орлиева был переброшен в Заполярье. В средней Карелии уже чувствовалось приближение весны, а здесь, в далеком поселке Ковдор, откуда на запад уже не было ни дорог, ни троп, еще вовсю властвовала зима, с трескучими морозами, снегопадами и многодневными метелями.

До середины апреля партизаны совершили два успешных лыжных похода в глубокий тыл и готовились к третьему — последнему перед длительным отдыхом на время весеннего распутья.

Молоденькая фельдшерица, недавно присланная в отряд, вечером явилась в штаб и, выждав, когда командир останется один, доложила, что сандружинница Рантуева в поход идти не может.

— Почему? — нахмурился Тихон Захарович.

Зардевшаяся фельдшерица, стараясь не произносить самого этого слова, дала понять, что Рантуева беременна.

— Что? — воскликнул Орлиев. — Да ты понимаешь, что говоришь?! Да ты видела ли вообще беременных женщин и знаешь ли, что это такое?

Совсем растерявшаяся фельдшерица пояснила, что ошибки никакой нет, что Рантуева уже на четвертом месяце и в поход идти не может.

— А ты куда смотрела?! — загремел Орлиев. — Подчиненные делают черт знает что, а она, видите ли… Перестань нюни распускать, слышишь! Пиши сейчас же официальный рапорт и позови сюда Рантуеву!

Оставшись один, Тихон Захарович не только не успокоился, а разошелся еще больше. Подумать только, какой позор! До него доходили слухи, что в других отрядах случалось такое, но чтобы подобное произошло у него?! Да еще с Олей Рантуевой, его землячкой, которую он всегда ставил всем в пример?!

— Это еще что за новость? — спросил Орлиев, когда Рантуева, остановившись у порога, доложила о своем прибытии.

Рантуева продолжала смотреть в лицо командиру, как будто не понимала, о чем ее спрашивают. Тихон Захарович оглядел сверху донизу ее высокую стройную фигуру и никаких перемен не заметил. Вероятно, белый, отороченный мехом полушубок скрадывал их.

— Это правда, что доложили мне? — спросил командир не без надежды, что все еще может оказаться недоразумением. Оле — такой славной, ловкой, красивой — не придется заканчивать партизанскую службу таким образом, да и репутация отряда останется чистой…

— Правда.

Если бы Оля расплакалась, покаялась, попросила помощи, Тихон Захарович, возможно, поступил бы по–иному. Но она продолжала смотреть в глаза командиру так спокойно, как будто ничего не случилось.

— Кто? — с дрожью в голосе спросил Орлиев, кивнув куда–то за окно в сторону барака, где жили партизаны.

Рантуева молчала.