Леонид Бляхер - Хроники Герода (Перечитывая Флавия)

Горожане же, услышав, что им больше не грозит разорение со стороны Августа, славили на улицах и площадях имя иудейского царя, когда тот проезжал со своей охраной в дом, где единоверцы предложили ему свое гостеприимство. Тем же вечером состоялся разговор с главами иудейской общины. Герод объявил, что иудеи Хиоса будут пользоваться всеми правами граждан полиса, а он, Герод, выступит гарантом соблюдения этих прав. Иудеи Хиоса же смогут заработать, продавая ему, Героду, самый лучший мрамор, подыскивая специалистов-каменотесов, строителей. Все это нужно для того, чтобы выполнить зарок, некогда данный Иудой Маккавеем, возродить великолепие древнего Храма. Но справедливо ли то, чтобы только он, Герод, нес все затраты по строительству Храма? Нет. Потому он просит от будущих доходов отчислять на строительство Храма десятину. Согласны ли на это благое дело жители Хиоса, возносящие молитвы Всевышнему? Вот и отлично.

Нет. Это ни в коем случае не дань. Это порыв души. Но для того, чтобы душе было легче воспарить над бренными заботами, он, Герод, готов предоставлять из средств, собранных в Храме, кредиты единоверцам. Какая у нас ставка в морской торговле? Пятьдесят процентов. Значит, те, кто вносят свою лепту в возрождение Храма, будут получать кредиты по тридцать пять процентов. Более низким будет процент и по всем другим кредитам. Он, царь Герод, договорился с Первосвященником народа и Храма, что Храм будет принимать на хранение средства, которые можно и потерять по причине разгула стихии или жадности мытаря. Безопасность этих вкладов гарантирует лично он, друг Великого Августа, царь Иудеи, глава дома Герода и наследник Антипатра.

Споры были долгими. Иудеи и понимали выгоду этого предложения, и боялись каких-то, пока не видимых им, подвохов. Однако, в конце концов, согласие было получено. Десятина от доходов общины отчисляется на строительство Храма.

Еще удачнее сложился визит на Родос. Здесь знали и любили Герода, доверяли ему. Потому не просто приняли его предложение о помощи в строительстве Храма, но и сразу передали некоторые суммы для хранения. Наконец, после долгих скитаний, уже начинавших напоминать Героду «Одиссею», которой терзали его в детстве учителя-эллины, ветер стал попутным. Подняли парус, и корабль быстро заскользил к Митилене, цели путешествия.

Марк Вапсаний Агриппа, еще недавно второй человек в гигантской державе, а сегодня посол Августа на востоке державы и наместник Сирии, возлежал на ложе в зале, выходящем на широкую террасу с видом на море и порт. Ему было тоскливо и тошно. Ливия, жена Октавиана, Марцелла, его сестра, как же они надоели Агриппе. Постоянные нашептывания, склоки, интриги, как при дворе какого-нибудь восточного царька.

Еще пять лет назад, когда сенат то ли из благодарности, то ли из страха предложил Октавиану титул «первого гражданина» и «величайшего» (Августа), то есть, по сути, монаршее титулование, Агриппа был против этого. Равноправие хорошо звучит на словах и является в высшей степени справедливым на деле, говорил он своему другу детских лет. Власть и без того полностью в руках Октавиана и его партии. Зачем еще лишние слова? Но Октавиан решил иначе и стал Августом, монархом, хотя и сохранил в неприкосновенности все атрибуты старой республики.

Консулы избирались, но только из тех, кого предлагал Август. Провинции находились под его неусыпным контролем, а Египет был объявлен личным владением Августа. Сенат стал внешне даже могущественнее, чем был в недавнем прошлом. Но созывать заседание отцов отечества мог только «первый гражданин». Да и состав сената теперь пополнялся исключительно друзьями и сторонниками Октавиана.

А там, где есть самовластие, не избежать интриг, болота, которое затягивает в себя всех, кто находится рядом с повелителем. От всего этого болота, от женщин Августа и их детей, рвущихся к власти, и сбежал Агриппа. Он привык к разговору с воинами, к качающимся доскам палубы под ногами, к палатке в воинском лагере. Во дворцах на Палатинате ему было тоскливо и не уютно. Но еще хуже оказалось в этом забытом богом городке, Митилене. Врали древние. Нет здесь ни поэзии, ни жизни. Две гавани, склады вдоль них, казармы, да россыпь улиц, спускающихся с гор к морю. Вот и вся Митилена. Худые и загорелые, жадные и шумные греки осаждали его своими бесконечными тяжбами, спорами. Они ничем не лучше, чем то, что было в Риме, только мельче, а от того еще противнее.

Кончилось тем, что Агриппа просто разогнал всех жалобщиков, заперся в этом дворце и придался самой черной меланхолии. Он не злился на Октавиана, которого помнил еще сыном наместника Македонии Гаем Октавианом Фурином, малозначительным и болезненным подростком, которого он, более сильный, брал под свою опеку. Ему было жаль Октавиана. Но себя было жаль сильнее. Они, друзья, поклявшиеся в преданности друг другу, не просто смогли подняться ввысь. Они победили всех. Они стали первыми. И что? Октавиан не может разобраться со своими уже многочисленными родственниками, превратившимися, неожиданно для них самих, в «царскую семью». Гай Цильний Меценат, принципиально чурающийся всех республиканских должностей, выслушивает стишки молодых хлыщей, губит жизнь в пирах и возне с блудницами, которых он называет нимфами и дриадами. А он, Агриппа, пьет уже которую амфору крепкого критского вина, сдыхая от тоски на островке Лесбос. Стоило ли ради этого ставить на дыбы весь мир?