Леонид Бляхер - Хроники Герода (Перечитывая Флавия)

Все больше жителей основной области Иудеи обращались к ремеслу и торговле, начинали жить в другом времени, времени истории. Они оставались иудеями, соблюдали заветы, но все более становились римлянами, жителями Космополиса. Они любили свою землю и именно потому хотели не отгородить ее стеной от мира, но сделать его центром, процветающим, манящим, желанным.

Одно беспокоило царя. Ему уже седьмой десяток. Сил с каждым днем остается все меньше. Успеет ли он? Успеет ли воплотить свою детскую мечту о том, чтобы слить мудрость Храма и величие Рима в единую сущность? Смогут ли его наследники подхватить его бремя, смогут ли дать его возлюбленной то, что она заслужила – покой и процветание? Ответа он не находил. Страх за свое дело, на которое он положил всю жизнь, терзал его все сильнее, по мере того, как сил оставалось все меньше. Он успокаивал себя зрелищем расцвета страны, видом цветущих селений и городов, но беспокойство оставалось.

Ведь времена могут измениться. И тогда голоса его врагов и недоброжелателей уже будут звучать иначе, иначе восприниматься людьми с полей. И тогда. Ведь противостоять им будут не вечно грызущиеся наследники Александра Македонского, а стальные римские легионы. Неужели его Иудея поверит тем, кто подведет голову ее народа под римские мечи, превратит их из защитников во врагов. Герод боялся даже представить себе это несчастье.

Иосиф Флавий оторвал глаза от свитка. На этот раз, чужого свитка. Это был труд Николая Дамасского о нем, о Героде. Чем больше читал он этот труд, тем глубже проникался величием замысла врага его предков. Слить воедино мудрость иудейского Закона, гармонию Эллады и силу Рима, создать новый, совершенный мир. Сказка? Утопия? Да. Десятки мечтателей описывали ее, древние философы писали трактаты про идеальное общество. Но тут было другое. Герод не мечтал. Точнее, мечтал, но мечты его воплощались в города и порты, дороги и крепости, в полную миску на столе погонщика ослов и тенистые сады для любителей мудрости. Иудея при нем увеличилась вдвое, а народ все прибывал в процветающую страну из окрестных земель.

Но все это рухнуло. Сегодня нет Иудеи. Есть провинция Сирия-Палестина. Нет даже города Ерушалаима. Есть римская колония на этом месте. Почему? Конечно, виноваты его потомки, воспринявшие то, что создал их отец и дед невероятным напряжением сил, как несомненную данность, как то, что нужно не пестовать и оберегать, но то, что пребудет вовеки. Их слабость и направила колесницу, ведомую мощной рукой Герода под уклон. Но только ли они? Ведь несмотря на их расточительность, торговля жила и страна, пусть разделенная между ними, продолжала процветать.

С болью в душе осознал Флавий, что не меньшая вина за гибель Иудеи лежит на нем и таких, как он. Это они призвали к восстанию, это они убивали по ночам римских легионеров и магистратов, появившихся в Иудее после смерти Герода, оставляя грозные надписи на их телах. Они подвели страну и народ под мечи Тита Флавия Веспасиана. Нет! Он делал, что мог. Он уговаривал, призывал…

Но это было уже потом, когда пожар восстания уже невозможно было остановить. А сначала он говорил о другом, проповедовал другое. Они разожгли чуть тлеющий огонь, сделали его пламенем, в котором сгорел их дом. Нет! Мысль была невыносимой. Он не виноват! Флавий представил себе десятки поколений людей, его соплеменников и единоверцев, совсем чужих, не известных ему племен и народов. И все они будут проклинать его имя. Оно станет стигмой, ругательством. Это не должно случиться! Виноват не он. Виноват кто-то другой! Кто же? Он. Герод. Это он смутил умы и нарушил изначальное благочестие. Без его невероятного взлета не было бы и той глубины падения. Он, Иосиф Флавий, укажет потомкам виновного, а остальное они придумают сами. Важно только начать. Историк в гневе отбросил в жаровню свиток и склонился над рукописью. На этот раз, своей.

И все же, и все же, у них общая, одна любовь с этим проклятым монархом. Одна, единая и единственная. Он пытался воплотить свою мечту. Флавий же сохранит память. Память о ней, об Иудее.

Царь уходил туда, откуда нет возврата. Он понимал, что умирает. Само это обстоятельство его не тревожило. Мучало то, что он не знает, долог ли век у его Иудеи, без своего защитника? Он не умер, сраженный врагами, как Бранн, не погиб на бегу, как отец. Он умирает, прожив долгий век, оставляя после себя могучую державу и крепких союзников, оставляя богатство и славу. Больше недели Герод страдал от болей, терзающих его внутренности, метался по кровати, впадал в беспамятство. И тогда он звал Марьямну, свою давнюю, утерянную любовь. Врачеватели подносили к его рту целебные снадобья, отворяли кровь, которая уже не желала струиться из старческих вен, а слабо сочилась на тряпицы. Но сегодня боль отступила. Тело не страдало. Его просто не было. Он не чувствовал рук и ног, с трудом сосредоточивал взгляд на предметах и лицах, едва ворочал языком. Но мысль оставалась ясной. Он думал о том, как будет после него. Смогут ли его потомки не уподобиться царским домам Понта иди Коммагены? Смогут ли не начать сражаться друг с другом? Смогут ли выстроить правильные отношения с римлянами, да и всеми другими соседями? Дети, Архелай, Филипп, Антипа, сидели рядом с ложем, ловя каждый звук с холодеющих уст. Дети, эти дети были хорошими, искренне любили и почитали отца, старались следовать его наставлениям. Но смог ли он вложить в них самое главное – свою мечту.