Сергей Голицын - Царский изгнанник (Князья Голицыны)

— Парафразис правда что плох, — шепнул он Буало и Расину, — но зато вы увидите, как он знает синтаксис и даже риторику; какой хотите задайте ему вопрос.

Но какие вопросы ни задавали Мише, он на всё отвечал невпопад, путаясь не только в оборотах речи, но даже в спряжениях. Ренодо при каждом ответе своего первого эллиниста краснел за него, ободрял его, просил не торопиться, подумать:

— Видно, вы оробели, молодой человек, не надо робеть...

— Я ничуть не оробел, господин профессор, но мы это так давно проходили, что я совершенно забыл, я никак не думал, что вы у меня спросите такое старье, и не повторил Плутарха.

Последовало ещё несколько вопросов, на которые Миша отвечал так же успешно, как и на предыдущие. Наконец Ренодо вышел из терпения:

— Скажите мне, милостивый государь, я вас делаю судьёй в вашем собственном деле. Какой балл заслуживаете вы за нынешний экзамен?

— Единицу, — почти весело отвечал Миша.

— Берегитесь, молодой человек, — сказал Расин-отец, — я буду жаловаться на вас госпоже Расин.

Миша с нежным упрёком в глазах взглянул на Расина и, нагнув голову, как виноватый, холодно отвечал:

— Я больше ничего и не желаю.

— Тут что-то да не то, — шёпотом сказал аббат Расину, — его, верно, сбил с толку Аксиотис... Отправляйтесь на ваше место, господин Голицын. Согласно вашему собственному приговору, я ставлю вам единицу; но из уважения к вашему прежнему прилежанию я готов, если вы образумитесь, допустить вас к переэкзаменовке.

Миша как ни в чём не бывало возвратился на своё второе место и сел около Расина, занимавшего первое.

— Ну что? — спросил Расин. — У вас там что-то не совсем ладно было. Сколько тебе поставили?

— Не знаю, право. Кажется, три или четыре.

— Что так мало? Целый час экзаменовался и получил три или четыре.

— Аббат вздумал у меня из Плутарха спрашивать, а я целый год и не открывал Плутарха, думал, он спросит из Гомера...

— Ах, кабы аббат меня спросил из Плутарха! — сказал Расин. — Я только его твёрдо и знаю...

Когда Расин подошёл к красному столу, отец его строгим тоном сказал ему:

— Надеюсь, что ты не берёшь примера со своих друзей Аксиотиса и Голицына. Это удальство из-за товарищества доказывает только глупость, бесхарактерность и отсутствие собственного убеждения. Того, кто имеет твёрдое убеждение, товарищи с толку не собьют. Вот Мира. Он нельзя сказать, чтоб хорошо отвечал, но старание его видно во всяком его движении, и господин аббат поставил ему четыре.

— Я тоже постараюсь отвечать как только могу лучше, батюшка.

— Позвольте ваше сочинение, господин Расин, — сказал Ренодо.

Расин подал ему свою работу, и Ренодо начал просматривать её.

— Хорошо, прекрасно, отлично, — говорил вполголоса аббат, — посмотрите-ка, господин Буало, посмотрите, господин Расин. Сын, кажется, в отца пойдёт. Какая простота, какая ясность, какая правильность, какое изящество выражений! И вместе с тем как коротко! — короче подлинника: в малых словах выражено так много! Да сами ли вы это делали, господин Расин?

— Сам.

— И никто не помогал вам?

— Нет, мне помогали товарищи; я целую неделю советовался с ними. Вы это позволяете, господин профессор.

— Позволяю. У меня правило не запрещать того, чему я не могу помешать... Кто же эти советники?

— Они просили меня не называть их, господин профессор.

— А я вас очень прошу мне их назвать; вы знаете, что я сам не люблю ни доносов, ни доносчиков и что пансионеры, которые хотели подольститься ко мне, выдавая своих товарищей, всегда ошибались в своих расчётах, но тут — совсем другое дело: тут не может выйти для ваших товарищей ничего дурного... Назовите ж мне их, прошу вас.

Молодой Расин взглянул в глаза своего отца и прочёл в них подтверждение просьбы аббата.

— Извольте, господин профессор, — сказал он, — их зовут Аксиотис и Голицын.

— Ну, господин Аксиотис, я думаю, не очень много помог вам, да и господин Голицын тоже: этому лучше бы было заняться своим делом, чем помогать другим; да это и слог совсем не его: у него слог пространный, растянутый, а здесь — краткость необыкновенная и вместе с тем такая энергия... И больше вы ни с кем не советовались?

— Ни с кем, господин профессор.

— Господин Бельгард не помогал вам?

— Нет, господин профессор.

— Правда?

Молодой Расин покраснел до ушей. Буало, видя его смущение и не подумав о том, что от оскорблённого самолюбия краснеется так же легко, как и от скрываемого проступка, начал играть сперва карандашом, потом чёрной бабочкой, положенной на стол для вытирания перьев, потом книгой и, наконец, стоявшей около него шляпой. Из шляпы выпал рисунок, и Буало был очень рад углубиться в него.