Лев Жданов - В сетях интриги. Дилогия

— Ну и немцы!

— Тёплая компания… Марьяж дорогой!.. Вестимо, все — бироны! На одну колодку шиты… На одну бы их осину!..

— Энтих не простят, нет! Шалишь!..

Так загомонили со всех сторон.

— «И постановили: предать их всех смертной казни от руки палача». Но милостивейшая государыня императрица, как мать, снисходя к заблуждениям человеческим, повелела: «Приговор прочтя, в исполнение оного не приводить, сослав виновных по дальним местам Сибири». Ведите осуждённых обратно! — торопливо приказал он офицеру, испуская невольный вздох облегчения. Сам быстро спустился с помоста и исчез за воротами коллегий.

— Налево кру-гом. Шагом… арш! — скомандовал начальник конвоя.

Шествие в том же порядке двинулось обратно.

Но толпа решила вмешаться в дело.

— Как, и этих всех простили! — раздались голоса.

— Все немецкие штучки… При новой государыне немцев тоже не мало!..

— Наших небось казнили без милости! Волынскому, боярину истому, заступнику и зиждителю церкви Божией, руки, ноги секли! — вопил какой-то, с виду дьячок или заштатный попик, сильно нетрезвый даже в этот ранний час. — Рубите и этих злодеев!.. Бироновых налётов, со всем кодлом ихним!

— Не пущай их, робя! А ты, красная рубаха, — обратились из толпы к палачу, — пошто зевал? Руби! Не пустим их!..

Толпа стала напирать на цепь солдат, стараясь добраться до преступников, чтобы расправиться самосудом с «биронами»…

Полковник, видя, что медлить нельзя, дал знак сигналисту.

Заиграл рожок, зарокотали барабаны.

— Ру-жьё наперевес! — раздалась команда по рядам.

Штыки, направленные во все стороны, как стальные иглы огромного дракона, — остановили натиск толпы, сразу отхлынувшей назад.

— Ишь! На своих и штыки нашлися!.. В каменья их! — заголосили в толпе.

— Не пущай злодеев… Вали, робя!..

— Расходитесь! Стрелять буду! — прорезал общий гул повелительный окрик полковника. — Труби, горнист! После третьего сигнала — будет огонь!.. Расходитесь!

Зазвучали снова рожки… Народ в нерешительности стал разбиваться на кучки.

Шествие, достигнув ворот, скрылось во дворе коллегий. Тяжёлые ворота захлопнулись с шумом.

Народ ещё долго не расходился на площади.

Ясным февральским утром солнце играло яркими пятнами на грязном полу, на тёмных нарах низкой, длинной проходной комнаты, на всей печальной обстановке каземата Петропавловской крепости, куда перед отправкой в путь собраны были все «преступники», прощённые милосердной государыней месяц тому назад у подножья позорного эшафота.

Тяжёлые двери, окованные железом, и три довольно больших, но забранных частою, толстою решёткою окна наводили тоску на душу каждого, кто попадал под своды этого каземата.

На холщовой кровати, вроде складных носилок, в своей шубке и картузе, ближе к окнам, лежит граф Остерман.

Ноги его покрыты толстым, тёплым платком, изредка тихие стоны срываются с его губ.

Графиня Остерман, жена его, седоволосая старуха, прямая и важная, сохранившая ещё в лице следы былой красоты, сидит у постели, то подавая пить больному, то оправляя ему подушки и не разлучаясь со своим вечным вязаньем. Она тоже одета по-дорожному, в тёмную меховую шубку, с валенками на ногах.

Михаил Головкин, как и другие, совсем готовый к выступлению, дремлет, прикорнув в углу на нарах.

Миних, опершись коленом на нары, загляделся на клочок ясного синего неба, которое голубеет в окно, выглядывая из-за высокой крепостной стены, темнеющей сейчас же за окнами.

Графиня Миних, в теплом капоре, в дорожной лисьей шубке, сидит рядом, держа в руках кофейник и небольшой ридикюль, шитый бисером.

Лицо её ясно. Она, спокойно улыбаясь, толкует с мужем о будущей поездке в далёкий, суровый край. И только изредка, незаметно для мужа, старается поскорее смахнуть непрошеную слезу, набежавшую на ясные, ещё красивые глаза графини.

Бывший чарователь двора, красавец и донжуан Райнгольд Левенвольде, сидя поодаль на нарах, возится там, что-то увязывая в узелок и снова развязывая его, перекладывая поудобнее вещи, собранные в этом узелке. Грязное, изодранное платье, короткий тулупчик, большая седая борода, спадающая на грудь, воспалённые глаза, всклоченные волосы, не покрытые ничем, — всё это так не похоже на прежнего богача-щёголя, общего любимца дам…

Вдруг, оставив свою возню с узелком, словно припомнив что-то печальное, тяжкое, он упал на нары ничком, глухо зарыдав. Потом умолк, выпрямился, отёр лицо, мокрое от слёз, и снова продолжал свою возню с грязным узелком.