Лев Жданов - В сетях интриги. Дилогия

— Поедем, поедем, успокойся. Держи свой кофейник… и молчи! — ворчливо откликнулся Миних, чтобы не выдать слёз, навернувшихся у него на глазах. — А что наш сын? Он тоже?..

— Успокойтесь… Лёгкая ссылка. Потом его вернут по-старому. Я так слышал.

— Ну, слава Богу! Слыхала, старуха?

Графиня тихо улыбнулась в ответ, отирая слёзы.

— Ты все улыбаешься… всем довольна! Ну, и слава Богу. Да благословит Господь государыню нашу и царствование её.

— Аминь!.. Только бы сынок наш… — начала и не докончила графиня, сморкаясь усерднее обыкновенного.

— Теперь, когда мне не осталось уж в этом мире ничего желать… ни ожидать, — опуская глаза, заговорил негромко Миних, — когда все кончено в моей жизни… — Он остановился, словно был уверен, что Шаховской шепнёт ему слово надежды, откроет что-нибудь светлое, радостное.

Но Шаховской печально молчал, ожидая, что скажет старик.

И Миних совсем печально докончил:

— Беру смелость просить государыню, пускай со мною отправят и пастора, чтобы я мог сохранить от вечной гибели мою душу! В этой просьбе, надеюсь, отказано мне не будет!

— Я неуклонно передам о том государыне, граф!

— Благодарю вас, князь! Там все готово? Ну, идём, старуха! Вместе… в последнюю поездку на земле!..

Они вышли из каземата.

Проводив их глазами, Шаховской, словно не замечая, прошёл мимо Головкина, который, проснувшись, глядел и, видимо, ждал, что князь поспешит к нему, и остановился перед Остерманом, отдавая почтительный поклон его жене и кланяясь более сдержанно самому бывшему канцлеру империи.

— Ваше сиятельство… Графиня!.. Я явился сообщить вам, граф, что время ехать.

— Миниху — в Пелым. Мне — в Березов, где ещё стены полны стонами светлейшего Меншикова… Где… Ха-ха… Там тоже, как видно, есть умные шутники, у вас в новом правительстве. Занятно мне знать: куда потом попадут они сами, когда придёт их черёд? Ну, да там не моё дело. Подымайся, жена… и подымай меня! Не трогайте! — повелительным окриком и взглядом остановил он конвойных, которые хотели его поднять. — Здесь не плаха! Я сам себе хозяин. Прочь!

И, кряхтя кое-как, стал на ноги с помощью жены, гнувшейся от усилий поднять это исхудалое, но ещё довольно грузное тело, плохо державшееся на хворых ногах.

— Её величеству угодно было, чтобы я выслушал от вас ваше последнее желание. И по возможности оно будет исполнено, граф! — проговорил Шаховской, провожая к двери и слегка поддерживая старика.

— Да? Она так и сказала? — живо задал он вопрос. — Чего же я могу желать? Сожалею о тех «преступлениях», которые ввергли меня в такую пропасть, вызвали гнев государыни и… её советников. Прошу извинения. Просьба? Просьба одна-единственная: пусть примет под свою защиту моих невинных детей. Теперь, когда Остерман пал, заклюют его бедных птенцов! Вручаю их покровительству императрицы. Я верю: она карает, но не питает злобы. Вот моя просьба. Идём, жена! А ты не приготовила мне кофейника, как фельдмаршалу его супруга? Ты никогда ни о чём не подумаешь!

И с ворчаньем, опираясь всей тяжестью на неё, он вышел из каземата.

Шаховской нерешительно подошёл и остановился перед Головкиным, не в силах заговорить. Наконец начал негромко:

— Ваше сиятельство, не могу ли я перед отбытием вам чем служить? Верьте, что я…

Заметив, что офицер слушает особенно внимательно, он остановился.

— Знаю, знаю, старый друг! — негромко отозвался Головкин. — Вижу… понял теперь все! И вас наказывают вместе с нами! Вижу… Мне ничего не надо теперь. А там?.. Я напишу. Нездоровится мне, ну, да пройдёт! Одна беда: столько лет прожить, не зная ни нужды, ни горя… Счастье так баловало вечно. Удача все росла… И вдруг такое испытание, когда годы мои ушли, когда нет сил, нет привычки к лишениям… Ну, да ничего. Я верю: Господь поможет! Да поможет он и вам, здесь, в этом шумном, опасном городе. А мне — там, в тайге, в Сибири. Дайте руку. Прощайте!..

Низко наклонившись, словно подымая что-то, Шаховской украдкой, быстро прижал к губам морщинистую, исхудалую руку своего благодетеля. Выпрямился и твёрдо произнёс:

— Прошу следовать к подводам!

Головкин двинулся к выходу. Двое конвойных — за ним.

В конце марта того же 1742 года необычное оживление замечалось на одном из станков, то есть почтовых станций, затерянном в предгорьях Урала, по пути на Верхотурье и дальше, в холодную Сибирь.

Ямщики хлопотали около двух просторных кибиток, закладывая в них небольших, мохнатых и быстрых лошадок. Трое пошевней, груженных кладью, тоже стояли на очереди, когда ямщики снарядят кибитки. Человек двенадцать конвойных, занимающие место вместе с грузом на пошевнях, помогали закладке и торопили ямщиков. Капрал, начальник конвоя, покуривая трубочку, стоял и покрикивал на всех. Потом вышел за ворота и стал глядеть на зимнюю дорогу, уже слегка почернелую под лучами вешнего солнца.