Лев Жданов - В сетях интриги. Дилогия

Но понемногу общий гул умолкал, а чтение Шаховского, внятное и чёткое, все шире разносилось над морем голов в морозном воздухе…

— «По указу её императорского величества, государыни Елизаветы Петровны, самодержицы всероссийской, правительствующий сенат слушали и определили! Бывшего кабинет-министра, генерал-адмирала, графа Андрея Остермана, за тяжкие его вины, а именно: за утаение тестамента императрицы Екатерины Первой, где ясно изложен был закон о престолонаследии; за составление проектов, в коих было изображено, что цесаревна Елизавета не имеет права на престол российский, а во избежание всяких опасностей надлежит-де выдать её за какого убогого чужеземного принца; а паче всего за то, что дерзнул составлять проекты законов, по коим дочери принцессы мекленбургской, Анны Леопольдовны, к наследию русского престола приобщались, — за все сие смертной казни достоин. Он же, Остерман, учинял императрице ещё разные иные озлобления: не объявлял о лучшей предосторожности к защите государства; в важных делах с прочими министрами откровенно совета не держал, но поступал по собственной воле и в самых важных делах российских употреблял людей чужих наций…»

Отмечая эти слова приговора, усиленный говор прокатился по толпе из конца в конец:

— Немец… немцев и тянул… Землю продавал православную…

— «…а не российских, — однозвучно неслось чтение Шаховского, — всему народу в ущерб и осуждение! Имея все государственное правление в своих руках, многие славные, древние российские фамилии злостно искоренил, от двора наговорами отлучил, жестокие, неслыханные экзекуции производил, — как над знатными, так и не знатными, не щадя и духовных персон, — и между российскими подданными всякие разногласия вселять старался, сам от того великие выгоды извлекая».

— Ишь, заслуженный старикан!..

— А терпели-то сколько ево на царстве… До-олго!..

— Што тянуть! Долой немецкую башку лукавую, да и концы в воду! — громче зазвучали голоса, зашевелилась сильнее стена людей, взволнованных обвинениями, изложенными так пространно в приговоре.

Сделав знак, чтобы народ не гомонил, Шаховской продолжал чтение.

— «А посему и определили: предать его смерти на плахе от руки палача».

Опустив лист, князь громко возгласил:

— Подписано: «Быть по сему, Елизавета». Да свершится приговор.

Умолк и отошёл подальше от плахи, на другой край помоста, бледный, весь трепеща от мелкой нервной дрожи, которую никак не мог удержать.

Двое конвойных, стоявших по бокам старика, положили его ниц, лицом на плаху.

— Ну-ка сбрось, Сеня, парик-то барину… держи за космы… — приказал помощнику палач, разрывая ворот рубахи на графе.

Помощник сдёрнул парик, ухватился руками за седые, жиденькие космы, окаймлявшие затылок Остермана. Тонкая, старческая шея покорно вытянулась… Ни звука не вырвалось из бледных, оцепенелых губ.

Попробовав на ногте ещё раз острие секиры, палач заметил:

— Кажись, востра… Ладно… Рубить, што ли? — обратился он к Шаховскому.

— Стой! — быстро кидаясь вперёд, остановил князь занесённую уже руку заплечного мастера.

Достав из кармана другую бумагу, он поднял её над осуждённым и громко объявил:

— Сенат и государыня даруют тебе жизнь — и молись, старик!..

Палач и конвойные по знаку князя подняли Остермана.

По-прежнему спокойный на вид, молчаливо он взял от палача парик, надел на голову, поёживаясь от холода, запахнулся в свою шубейку, картуз, кое-как нахлобученный ему на голову, поправил руками, которые теперь тряслись ещё сильнее, чем перед мгновением казни… Это одно, ходенём ходившие руки, и выдавало только постороннему взору, что происходит сейчас в душе старика.

Его снесли, усадили в сани, и там он сидел, бесстрастный, спокойный на вид, до конца…

— Э-эх!.. Мимо! Не покушала нынче, голубушка. Пожди! — обратился к секире своей палач и с размаху вонзил её концом в край плахи.

Шаховской между тем, подойдя к краю эшафота, обратился к остальным осуждённым.

— Что касаемо остальных тяжких государственных преступников, кои изобличены, первое: «Бывший генерал-фельдмаршал, граф Миних, в том, что не защищал по долгу присяги духовную императрицы Екатерины Первой; больше иных особ хлопотал о возведении в чин российского регента герцога курляндского фон Бирона… А затем того же Бирона низверг ради своих частных выгод, причём обманул и гвардейских гренадер, ныне лейб-кампанцев, сказывая им, что поведёт на защиту цесаревны Елизаветы Петровны и герцога голштинского; нынешней императрице чинил многие озлобления, приставлял шпионов за нею караулить, не берег людей в мире и на войне, позорно наказывал офицеров без военного суда и расточал без меры государственную казну, приемля знатные суммы и от иных иноземных правителей».