Лев Жданов - В сетях интриги. Дилогия

— Имею честь… ваше высочество… Граф!..

Один за другим остальные члены совета покинули комнату, считая дело поконченным.

Дорого бы дал Антон, чтобы не оставаться теперь наедине со стариком, хотя и побеждённым, но сумевшим так жестоко заплатить за своё поругание.

Однако миг настал. Миних не уходил, как другие, словно ждал умышленно, что скажет, как поступит Антон.

И пришлось заговорить.

Медленно подымаясь с места, еле слышно, с опущенной по-прежнему головой пролепетал он:

— Простите меня, граф…

Неловко, как-то бочком отдал короткий, быстрый поклон и скрылся за той же дверью, в которую ушли остальные.

— Видишь, сын мой! — после недолгого молчания заговорил старик, покачивая своей красивой головой. — «Вернейший защитник престола и родины… победитель-герой» — оставлен один в четырёх стенах дворцового покоя. Что делать! Конец — так конец. Один в поле не воин. А в этих раззолоченных стенах, в этом воздухе, отравленном изменой и низостью, тем более… Ха-ха! Значит, так и быть должно. Поеду. И ты не трудись, не провожай меня, сынок. Твоя жизнь вся ещё впереди. Только не забывай этой минуты. Знай: какие слуги и что за господа носят здесь высоко голову, покрытую герцогскою и великокняжескою, а то и царскою короной! И старайся раздавить других, пока другие тебя не раздавили. А я?.. Кхм. Старый медведь поплетётся домой… сосать в своей берлоге сухую, ослабевшую лапу!

Повернулся и быстро пошёл из покоя.

Сын издали последовал за отцом.

— Вот и мы… Можно пустить? — появляясь из потайной двери, тихо спросила Юлия принцессу, словно задремавшую в своём кресле.

— Впусти… Веди скорее! — рванувшись с места, могла только сказать измученная страстным ожиданием женщина.

Юлия, впустив Линара, быстро скрылась в дверях уборной, чтобы не мешать нежной встрече своего «жениха» с подругой-государыней.

Ещё пролетело девять с лишним месяцев.

Восемнадцатого января 1742 года, часов около десяти утра, народ толпами со всех самых отдалённых концов столицы спешил через мосты и прямо по льду к Васильевскому острову, где потоки скипались тёмной, говорливой громадой на обширной площади перед зданиями коллегий, заполняя и все прилегающие сюда улицы и переулки.

Солдаты Астраханского полка, выстроясь двумя рядами, тянулись шпалерами от ворот коллегий до середины площади, там образуя замкнутый круг, посредине которого темнел эшафот с плахой… Тот самый, на котором 8 апреля 1741 года читали смертный приговор бывшему регенту Бирону… Где его голова лежала уже на плахе, пока «захватчику власти» не было объявлено, что он помилован младенцем-государем и по распоряжению правительства ссылается на вечное житьё в городок Пелым, в далёкую сибирскую, глухую тайгу.

Правда, домик, построенный по плану Миниха для Остермана, а потом отведённый самому Бирону, успел сгореть и опального вельможу поместили у воеводы, где он и остался со всей семьёй под крепким караулом.

Но вот теперь иначе повернулось колесо фортуны.

В ночь на 25 ноября 1741 года цесаревна Елизавета Петровна с отрядом преображенцев проникла в спальню Анны Леопольдовны, арестовала её вместе с сыном, малюткой-императором, с новорождённой дочерью Екатериной, отцом которой все называли Линара. Принц-супруг тоже не был забыт, и всю Брауншвейгскую фамилию направили уже было за пределы империи…

Но подстроенное врагами этой фамилии и неудавшееся, конечно, покушение камер-лакея Турчанинова на жизнь Елизаветы заставило императрицу изменить прежнее мягкое и человечное решение. Сверженный ребёнок-император с его родителями и всей семьёй был взят под стражу. Долго пришлось выносить им всякого рода мытарства, пока не нашлось для опальной фамилии надёжной тюрьмы в Холмогорах, в бедном, далёком северном городке.

Стараясь обезопасить себя и своё правительство от главных соперников, Елизавета, вернее её советники и близкие друзья, не забыли и второстепенных, но также небезопасных сотрудников прежнего правительства, особенно тех, которые в прежние времена чем-нибудь вредили цесаревне.

И вот в морозное, ясное утро поставлена была на высоком помосте плаха, чтобы казнить нескольких «государственных преступников», долго томившихся перед тем под судом и следствием, под угрозой пытки и кнута.

Десять ударов пронеслось с ближайшей башни.

Палач в красной рубахе, с волосами, гладко примасленными лампадным маслом, сбросил с плеч армяк. Приняв из рук помощника своего кожаный мешок, лежавший тут же, он вынул из него тяжёлый, широкий топор, отточенное лезвие которого тускло, зловеще поблескивало на солнце.