Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

— Не глумись, князь, — сказал Захарьев-Овинов. — Не глумись над тем, чего не знаешь. Кабы ты нашёл то, что нашёл я, и ты увидел бы себя счастливым.

— Не резон! — покачал головою Потёмкин. — То, что ты сейчас сказал, скажет и всякий мальчишка, влюблённый в свою невесту.

— Да я говорю не о невесте… Я нашёл не одну её… а всё!

— Что же такое? Расскажи, братец, а я послушаю.

Лицо Захарьева-Овинова вдруг стало печально. В его глазах, за мгновение перед тем весёлых и счастливых, мелькнуло прежнее выражение, и загорелись они прежним пламенем. Потёмкин почувствовал эту внезапную перемену. Он увидел, что перед ним опять прежний непонятный человек и что он напрасно поспешил спихнуть его с высокого пьедестала на землю.

— Нет, князь, — странным, металлическим голосом, от которого невольная дрожь пробежала по телу Потёмкина, произнёс Захарьев-Овинов. — Ничего я не могу рассказать тебе, ибо не услышишь ты теперь слов моих душою, не поймёшь их тайного смысла. Ничему я не научу тебя, ибо человек только сам может научить себя тому, чему я научился и что теперь знаю. И для тебя придёт день и час, когда всё тебе станет ясно.

— Загадки? Опять загадки! — воскликнул Потёмкин.

— Да, загадки, — всё тем же жутким голосом продолжал великий розенкрейцер, смотря куда-то вдаль и будто вглядываясь во что-то.

— Ну, так когда же придёт этот день и час мой?..

— Он придёт, когда ты будешь… среди поля… близ дороги… под открытым небом расставаться с жизнью… когда вокруг тебя будут ненужные тебе, чужие лица и ни одной родной души, ни одной истинно любимой руки, которую мог бы ты пожать перед разлукой… В тот день и час ты поймёшь все и почувствуешь, в чём истинное счастье.

Лицо Потёмкина стало мрачным. Грудь его высоко поднималась.

— Предсказатель! — прошептал он. — Печальную смерть ворожишь ты мне!.. Среди поля… под открытым небом… в одиночестве… Когда же это будет? Скоро, что ли?.. Говори всё.

— И да, и нет, — сказал Захарьев-Овинов. — И мало пройдёт времени до того дня, и очень много… Вспомни юность свою, много ведь прошло с тех пор времени и вместе с этим мало. Ведь стоит тебе вспомнить какое-нибудь далёкое событие, — и кажется, что оно было так недавно, и спрашиваешь ты себя: да когда же и куда прошло столько времени?! Вся жизнь наша: и долгий путь, и миг один… Больше я ничего не скажу тебе. Да забудь и эти слова мои, если можешь…

Они расстались.

Западная Европа переживала страшное время. Гроза революции разразилась над прекрасной Францией. Будто из глубины ада поднялись зловредные испарения, и люди обезумели от этих испарений.

В тишине учёных кабинетов витали, как светлые, неосязаемые грёзы, отвлечённые, прекрасные идеи братства, равенства и свободы. Стремящийся к правде разум, согретый сердечным вдохновением, пытался, как мог, как умел, воплотить в слове красоту неясного идеала. Горячие слова вылетали из тишины кабинетов и проникали всюду, падали на всякую почву. И почти всюду почва оказывалась неподготовленной. Адские испарения видоизменяли значение слов, низводили идеал на землю и придавали ему фантастические очертания. Непонятое добро превратилось в ядовитое зло, и вместо братства, равенства и свободы наступило мрачное, неслыханное царство ненависти, произвола, торжества грубой силы. Под знаменем свободы распространилось самое мучительное, жестокое рабство, перед которым бледнели все ужасы невольничества. Кинжал и гильотина работали день и ночь, разливая потоки горячей человеческой крови, от которой сатанели шайки всесильных разбойников. Умственное и нравственное ничтожество, невежество, зависть и злоба объявили себя цветом земли и безжалостно давили всё, что было выше их. Наконец, оказалось недостаточным уничтожать всё, что так или иначе заявляло свои неотъемлемые права на земле, и вот Бог был объявлен несуществующим. Провозглашено было единое божество — Разум. Но это был не Разум, а Безумие, справлявшее свой отвратительный шабаш, упивавшееся кровью и задыхавшееся от преступлений…

В это страшное время в Древнем Риме, в знаменитом замке Святого Ангела, среди грозной тишины и векового смрада мрачных и душных темниц, по-прежнему томились преступники и жертвы римской инквизиции. Кто раз попадал в эту тюрьму, тот уже знал, что никогда из неё не выйдет. В тот миг, когда за человеком запиралась ржавая железная дверь тёмной и сырой камеры, человек этот исключался из списка живущих.