Вячеслав Кеворков - Каждому свое

Гиммлер же молча сидел за столом, низко опустив голову. Напольные часы в углу кабинета прожужжали заведенной пружиной, затем противно щелкнули и точно как домашние отбили половину истекшего часа.

Шелленберг почувствовал, как несколько капель пота, скопившиеся где-то за левым ухом, не выдержав собственной тяжести, одна другой скользнули вниз за воротник.

Рейхсфюрер поднял голову и сквозь толстые линзы очков уставился на Вальтера, который тут же вновь невольно вспомнил о комендантской роте, все еще прозябавшей праздно во дворе.

— Вы упомянули о нашей предстоящей гибели, но ничего не сказали о том, как ее избежать.

— Необходимо немедленно начать переговоры о перемирии, устранив предварительно главное препятствие.

— Каким образом?

— Бескровным, естественно. Например, строгая изоляция на вилле в Берхтесгадене. После чего вы в качестве канцлера ведете переговоры с Америкой и Англией, для которых коммунизм куда менее приемлем, чем национал-социализм. Да, конечно, уступки неизбежны, но суть в их масштабах.

Рейхсфюрер задумался и долго смотрел перед собой в пол. Затем поднял голову и, уставившись теперь в окно, поинтересовался:

— А как вы смотрите на то, чтобы повторить предвоенный маневр с русскими? Они понесли чудовищные людские потери, втрое большие, чем мы, и теперь должны быть сговорчивее.

— Поздно, господин рейхсфюрер. Кроме того, уже древние знали, что «нельзя дважды войти в одну и ту же воду». Да и русские сегодня совсем не те, что в сорок первом. Мы их многому научили.

Гиммлер едва заметно покачал головой, скорее, в знак согласия с самим собой.

— Как вы считаете, Вальтер, сколько еще у нас есть времени на… — он долго подыскивал подходящее слово, — обдумывание?

— Как минимум год. Как максимум — тоже год, в лучшем случае, полтора.

— Полтора!? — почти обрадовался рейхсфюрер. — За это время можно многое успеть.

— Что именно?

Он вновь уставился своими рыбьими глазами из-за толстых линз на Вальтера.

— Я предпочитаю более безопасный вариант, чем предлагаете вы.

— А именно?

— Видите ли, все воюющие армии проходят через одни и те же этапы. Пока они в наступлении — эйфория близкой победы, при отступлении — депрессия поражения.

— Могу я говорить откровенно?

— В этом и есть смысл нашей беседы, а может быть, и отношений.

— Прекрасно! Тогда, согласитесь, сегодня единственная серьезная опасность для нас — это русские.

— Я был в России, а на днях долго беседовал с адмиралом Канарисом, который только что вернулся из ставки фюрера в Житомире, где у абвера серьезные агентурные возможности. Так вот, он рассказал, что проехал по многим деревням, где видел дома, врытые в землю, в которых ютятся люди. То есть то, что у нас было триста лет назад, во времена Тридцатилетней войны.

— Вполне резонно, но исторически малоубедительно, если учесть, что высокую римскую цивилизацию с ее акведуками, прекрасными дорогами, тканной одеждой и совершенной правовой системой сумели разрушить варвары, прикрывавшие свой срам шкурами животных.

— Послушайте, Вальтер, ваша излишняя эрудиция только уводит нас в сторону.

«Эрудиция не может быть излишней», — подумал Вальтер.

— Вернемся к главной мысли, от которой вы меня отвлекли. Итак, поражение ведет к возникновению в армии недовольства руководством страны. Именно это мы и наблюдаем сейчас в Германии, и нам остается лишь, не вмешиваясь, терпеливо дожидаться, когда же наше доблестное офицерство созреет для решительного шага.

Несколько секунд Гиммлер сидел молча, ритмично постукивая карандашом по полированной столешнице, и, наконец, продолжил:

— Меня, Вальтер, сегодня беспокоит полное пренебрежение высшим военным руководством элементарными требованиями конспирации. Они позволяют себе открыто обсуждать решения фюрера, а иногда даже вслух потешаться над лидерами партии. Представьте, на днях один заслуженный генерал, кавалер креста с бриллиантами, рассказывает другому генералу анекдот: «Все знают, что рейхсмаршал Геринг любит появляться на публике в окружении экзотических зверей, обычно с какой-нибудь дикой кошкой. Но однажды он предстал перед народом, ведя на поводке обезьянку. Публика удивилась — неужели маршал поменял привычки? А тут какой-то мальчонка в толпе возьми да и закричи: «Да это же наш министр пропаганды господин Геббельс!».

Гиммлер недолюбливал хромоногого министра-уродца, который окончательно разрушал в представлении немцев образ героического лидера национал-социализма и истинного арийца, и внутренне не одобрял необъяснимую благосклонность к нему фюрера.