Юрий Агеев - Поэт и царь

Пушкин молчал.

— Можно любить такого негодяя, как Кюхельбеккер? — продолжал прощупывать царь.

Ответ на иезуитский вопрос многого стоил Пушкину. Ясно: царь ждал предательства, — предай и будешь прощён. Это светилось в государевом взоре. Хотя, ответив как угодно тому, можно ещё и попытаться выгородить несчастного Вильгельма.

— Мы, знавшие его, всегда считали за сумасшедшего, и теперь нас может удивлять только одно, что и его с другими, сознательно действовавшими и умными людьми, сослали в Сибирь! — с притворной иронией и, как бы соглашаясь с царём, ответил Пушкин, по существу же возражая против ссылки Кюхли. Но внимание Николая зацепилось лишь за слово «сумасшедший» и он радостно засмеялся, не вдаваясь в тонкости фразы. Пушкин невольно навеял ему такую идею, развитие которой сулило колоссальные перспективы дальнейшему судопроизводству монархии, — объявлять пошедших против воли государства, против него, помазанника божьего, сумасшедшими! Да, именно этих мудрствующих защитников Отечества и — дураками! Как славно! Вот что значит беседа с гением!

Позже он скажет одному из придворных, что беседовал с умнейшим человеком России.

Возликовавший Николай ласково, почти нежно, сказал:

— Ты говори со мной по-русски, мне понравился твой русский язык. Ты не любил моего покойного брата?

— Мне трудно было его любить, ваше величество.

— Понятно. Он отослал тебя в ссылку. Но согласись, что это была мягкая мера?

Пушкин быстро ответил:

— Да, я с этим согласен.

— Вот и выходит, что ты был к нему несправедлив.

Пушкин вздохнул, продолжая игру. Николай испытующе глядел на него, молчание государя показалось поэту чрезвычайно длительным.

— Но и я скажу, — с притворной строгостью продолжил Николай, — ты моему брату неприлично дерзил.

«По молодости лет», — мелькнуло в голове Пушкина, но вслух кратко произнёс:

— Да, я дерзил.

— И признаёшь ли теперь, что было это неприлично?

Свободу подносили на блюде. Казалось, протяни руку — и она твоя. Неожиданно для себя Пушкин ответил:

— В борьбе неприличия нет.

И сейчас же в голове, как сорванный осенним ветром листок, пронеслось: «Ну вот. Всё и погибло. Сибирь».

Николай же, поняв, что перегибает палку, театрально отступил назад:

— Итак, ты полагаешь, я вижу, что и стихи есть борьба?

Тень Рылеева, казалось, сейчас витала между ними.

В это время по неизвестной причине хрустальные подвески люстры, висевшей над ними, издали слабый, мелодичный звон.

Николай суеверно поёжился.

— Как бы то ни было, — царь улыбнулся, — ты смелый человек, Пушкин. Ты меня, может быть, ненавидишь за то, что я раздавил ту партию, к которой ты принадлежал, но верь мне, я также люблю Россию, я не враг русскому народу, я ему желаю свободы, но ему надо сперва укрепиться.

Пушкин изумлённо повёл головой и подумал: «Вот бестия!»

Царь же, считая, что перешагнувшему известную черту, назад ходу нет, сейчас, как бы, утешал заблудшую душу поэта в её грехе. Теперь, какую бы дерзость Пушкин ни сказал, она была бы прощена.

— Скажи мне, что бы ты сделал, если бы четырнадцатого декабря был в Петербурге? Принял бы участие во всём этом? — сочувственно и, вместе с тем, располагая к предельной откровенности, спрашивал царь.

— Неизбежно, государь, — все мои друзья были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нём. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю Бога!

— Но ты довольно подурачился. Надеюсь, ты будешь теперь рассудителен, и мы более ссориться не будем. Кстати, мне тут донесли, что ты написал противоправительственное стихотворение, подстрекаешь к мятежу. Вот, изъяли у одного офицера, — с этими словами Николай брезгливо взял со стола листок и протянул Пушкину.

Александр пробежал глазами по бумаге и узнал своё стихотворение «Андрей Шенье», написанное год назад и посвящённое Николаю Раевскому. Недоумённо поднял глаза.

— Я написал его несколько лет назад, ваше величество. Это отрывок, выброшенный цензурой. И что здесь мятежного, если Шенье умер за Людовика? Вы послушайте!..

Пушкин кривил душой, но своей неточностью выставлял доносчиков совершенными лгунами.

И государь поверил. Мигнул веками и поверил, потому что хотел верить, и пора наступала спокойная, благоприятная для монаршьей милости.

— Ну, теперь ты мой, Пушкин, довольно вздохнул он. — Что же ты теперь пишешь?

— Почти ничего, ваше величество, — отвечал Пушкин. — Цензура очень строга.