Юрий Слепухин - Государева крестница

— Не боязно ли, девица-красавица? — спросил он с улыбкой, осадив коня поближе, и заломил шапку, слегка поклонившись.

— Чего бояться-то, — отозвалась она певуче и искоса стрельнула глазами. — Не ночь на дворе... да и ездец рядом вон какой — при сабле. Неужто не оборонишь?

Он не нашёлся что ответить, даже заробел маленько — ну бойка!

— Так мы вроде не уговаривались, а ты вон как — без провожатых. А ну как лихие люди умыкнут?

— Тятенька откупит. — Она тоже улыбнулась и снова ожгла его быстрым взглядом.

— Оно конечно... А ты чья ж будешь?

— Ишь любопытный какой! Много знать хочешь, стрелец. Ай состариться невтерпёж? Успеешь ещё, да тебе, чай, не так долго и осталось...

Этого уж снести было нельзя, он прикусил губу и рванул левый повод, отворачивая послушного аргамака.

— Больно языката, как я погляжу! — крикнул гневно. — Я-то тя не обидел, невежа!

— Сам таков! — пронзительно закричала она ему вслед. — Научись сперва с девицами разговаривать, а уж после знакомься!

Здесь, недалеко уж от Неглинки, где Тверская круто спускается к Китай-городу, было посвободнее, и он пришпорил коня, донельзя огорчённый тем, что девица-красавица оказалась сущей язвой. Позади оглушительно ударили в литавры, а потом послышался вдруг взрыв шума и гвалт, он обернулся — каурая кобылка летела по серёдке улицы, дробно молотя копытами по плахам мостового настила и кидая таратайку со стороны на сторону. Упущенные вожжи мотались по воздуху, а сама девица — видно было — едва удерживалась на сиденье, вцепившись в закраины кузовка. Прохожие разбегались в стороны, визжали бабы, с кудахтаньем сыпались куры из опрокинутой корзины, двое мужичков попытались словить ошалевшую кобылёнку, но не преуспели, будучи явно в подпитии. Не на шутку испугавшись, — вот-вот убьётся насмерть, экая дурёха, чего браться, коли не умеешь! — Андрей вздёрнул коня на дыбы, одновременно разворачивая назад, и бросил навстречу и наперерез. Соскочив с седла в тот самый миг, как лошади должны были столкнуться, он ухитрился поймать каурку за узду и осадил, задирая ей голову. Лошадь, уже вся в мыле, мелко дрожала, он успокаивающе потрепал её по холке, подобрал вожжи и сделал шаг к таратайке, чтобы отдать их горе-вознице, которая — теперь уже ни кровинки в лице — смотрела на него круглыми глазами; и тут кобыла опять рванула, поддав задом, да так, что он, с намотанными на руку вожжами, зацепился каблуком за выступающий торец плахи и упал прямо под колесо. Андрея ударило сразу в грудь и в голову, показалось даже, будто что хрустнуло, и последним, что он услышал, был истошный девичий визг откуда-то сверху.

В году от сотворения мира семь тысяч восемнадцатом, по латынскому же еретическому счислению одна тысяча пятьсот десятом, прославленный фряжский зодчий Алевиз завершал в московском кремле возведение храма во имя Михаила Архангела — великокняжеской, а позже и царской усыпальницы. Однажды, обходя работы, он увидел в углу мальчонку-подносчика, который, пренебрёгши прямым своим делом, ладил какую-то словно бы игрушку. Мастер хотел было поучить нерадивого тростью, но, подойдя ближе, изумился: из досочек, кругляшей и бечёвки паренёк сладил некое устройство, при помощи коего одним пальцем легко поднимал цельную шестивершковую плинфу на высоту верстака. Устройство было знакомое, подобные давно употреблялись в западных странах, но на Москве их не было, здешние строители привычно обходились более простой «векшей». Будучи спрошен, откуда сие, мальчонка виновато шмыгнул носом и ответствовал: «Не прогневайся, господине, сам измыслил...»

Возвращаясь по окончании работ на родину, Алевиз испросил разрешения великого князя взять с собой несколько русских посмышлёнее, дабы сделать из них наипаче добрых мастеров. Добрые мастера были Василию Иоанновичу нужны позарез — строение на Москве предполагалось большое, а выписывать строителей из чужих краёв казне выходило накладно. И согласие на вывоз подданных великого государя было дано.

Так Михалко попал в Италию, откуда воротился спустя десяток лет уже зрелым мужем — одетый по-иноземному и бритый, как нехристь. Впрочем, всё устроилось: платье Михалко сменил, оброс бородой, как положено на Руси, а вскоре и женился. Соседи, однако, продолжали дразнить его фрязином; под этим же уличным прозванием и был он занесён в писцовую книгу.

Недолго спустя после женитьбы явился к нему дворцовый служитель с повелением предстать пред государем. Михалко предстал, великий князь был не в духе, хмуро поглядел на коленопреклонённого мастера: